Крошка Доррит. Чарльз Диккенс

жалким грязным улицам мимо бедных мелочных лавчонок, пробираясь сквозь толпу грязных разносчиков, столь обычных для бедных кварталов. Им не встретилось на пути ничего, что могло бы порадовать хоть одно из пяти человеческих чувств, но для Кленнэма это не было обыкновенной прогулкой под дождем, по грязи, среди уличного шума, так как на его руку опиралось маленькое хрупкое заботливое создание. Он думал о том, что она родилась и выросла среди этих сцен и до сих пор оставалась среди них, привыкшая к этой обстановке, хотя и не подходившая к ней; он думал о ее давнишнем знакомстве с грязнейшими подонками общества, о ее невинности, о ее вечной заботливости к другим, о ее молодости и детской наружности.

      Они вышли на Хай-стрит, где находилась тюрьма, когда чей-то голос крикнул:

      – Маленькая мама, маленькая мама!

      Доррит остановилась и оглянулась. Какая-то странная фигура бежала к ним со всех ног, продолжая кричать: «Маленькая мама!», но споткнулась, упала и опрокинула в грязь корзинку с картофелем.

      – О, Мэгги, – сказала Доррит, – какая ты неловкая!

      Мэгги не ушиблась и тотчас вскочила и стала подбирать картофель, в чем помогли ей Крошка Доррит и Артур Кленнэм. Мэгги подобрала очень мало картофеля, но очень много грязи, но в конце концов весь картофель был собран и уложен в корзину. Затем Мэгги отерла шалью грязь со своего лица и дала возможность Кленнэму рассмотреть ее черты.

      Она была лет двадцати восьми, ширококостная, с грубыми чертами лица, большими руками и ногами и совсем без волос. Ее большие глаза, прозрачные и почти бесцветные, казались нечувствительными к свету и точно застывшими. Ее лицо выражало напряженное внимание, характерное для слепых, но она не была слепой, так как довольно хорошо видела одним глазом. Лицо ее нельзя было назвать безобразным, хотя от этого спасала ее только улыбка, добродушная улыбка, приятная и в то же время жалкая. Большой белый чепчик со множеством складок прикрывал безволосую голову Мэгги и не давал держаться на ней старой черной шляпке, которая болталась за ее плечами, как ребенок у цыганки. Только комиссия старьевщиков могла бы решить, из чего было сделано ее остальное платье: по виду оно более всего напоминало морские водоросли, перемешанные с гигантскими чайными листьями. В особенности ее шаль походила на хорошо вываренный чайный лист.

      Артур Кленнэм взглянул на Доррит, как будто хотел сказать: «Можно спросить, кто это?» Доррит, руку которой схватила и принялась гладить Мэгги, ответила (они стояли в воротах, где рассыпался картофель):

      – Это Мэгги, сэр.

      – Мэгги, сэр, – повторила последняя. – Маленькая мама.

      – Это внучка… – продолжила Доррит.

      – Внучка… – повторила Мэгги.

      – …моей старой няни, которая давно умерла. Сколько тебе лет, Мэгги?

      – Десять, мама, – ответила та.

      – Вы не можете себе представить, какая она добрая, сэр, – сказала Доррит с выражением бесконечной нежности.

      – Какая она добрая, – повторила Мэгги самым выразительным тоном, относя это местоимение к маленькой маме.

      – И