Нагло слукавив, я рассмеялась прямо ему в лицо, в котором я заметила веру каждому моему обманчивому слову. Борис совсем не узнал меня, а значит, он поспешил. Он был растерян, подавлен, словно носил траур по погибшему дитя. Его щеки покраснели, а лоб покрылся клейким мерцающим потом. Борис поцеловал мою руку, потер подбородок и ушёл, оставив меня с летним московским холодом наедине. То, что я только что обрела, я потеряла. Без истерик, обвинений и самотерзаний я вышла из терминала и села в такси.
В российской столице я провела день мирно, но апатично. Москва не верила слезам и всем тем наговорённым мною Борису словам. Я позавтракала в ресторане на Хохловке, а затем сходила на выставку модернистов в Пушкинский музей, из которого меня забрал троюродный брат папы, работающий тогда в Арбитражном суде.
Заметив нависшую тусклость моего лица, дядя Гена отвёз меня в Покровский ставропигиальный женский монастырь, находящийся на Таганке. Отстояла очередь к иконе Матроны Московской, и мне вдруг стало легко и беспечально, ведь она не только поняла, но и сумела забрать стягивающую мое сердце боль. Птицы голосисто пели, и мне казалось, что над этим Храмом небо совершенно иное – чище, голубее и не сотрясеннее. И что я под ним совсем другая…
А когда наступил вечер, мы с дядей посетили театр им. Евгения Вахтангова, где я лучше познакомилась с «Фальшивой нотой» Дидье Карона, после чего, прихватив в одну руку чемодан, а в другую тоску, я улетела домой в Ростов…
Глава 4
Бабушка Липа достала из сундука колье с рубинами то ли цвета выдержанного португальского портвейна, то ли распаренной приморской свеклы. Затем надела серьги с крупными бриллиантами, нанесла мерцающее ромашковое масло на шею, после чего попросила меня застегнуть ожерелье, подаренное ей дедушкой несколько лет назад в Мьянме.
Бабушка любила светские приёмы, любила затмевать всех и вызывать зависть к количеству шуб из рыси, соболя и шиншиллы, репутации непоколебимой женщины без изъянов, успешному сыну и свежей, как розоволикий рассвет, внучке. Липочка считала меня ценным аксессуаром, дополняющим ее нерушимый образ эталонной дамы. Она следила за каждой появившейся трещинкой на коже моих губ и раздражилась, если в обществе мои волосы становились слегка растрёпанными во время танцев или занудных великосветских бесед.
Надев платье цвета неочищенного танжерина, я подкрасила ресницы темно-синей тушью и всунула ноги в бархатные лодочки, как вдруг бабушка Липа начала говорить:
– Не забудь надеть серые шелковые перчатки. Дресс-код «White tie» все же. Анна Павловна считает тебя самым ярким созвездием на небосводе нашего общества, поэтому всегда приглашает тебя на приёмы, которые ты столь редко посещаешь. Хамство, самое настоящее хамство.
– Анну Павловну ты обычно называешь Ноздревой, ведь при всей своей улыбке ты терпеть не можешь чиновничью коррупцию. Она всего лишь супруга здешнего министра, однако