То было началом пика его популярности. Его любили. И звали его Мануэль Мендиве.
Его самого со всем его обликом я восприняла как «двойника» скульптуры, которая тут же стояла рядом. Скульптура была строгой и необычной. Тревожить мир художника расспросами – при полном незнании его творчества – я посчитала бестактным. Тем более, что весь увиденный мною мир салона поразил меня не только новизной. Он был далек от меня и где-то даже чужд. Заговорить с художником я не решилась, да и не владела я тогда испанским языком настолько, чтобы непринужденно обсуждать увиденное и давать его работам оценки, которых Мануэль Мендиве, как автор, может быть, и ждал.
Аида, подойдя к нему, как-то очень по-родственному стала вести обстоятельный, как мне показалось, разговор. О чем-то своем, или общем для них обоих. Изредка она смотрела в мою сторону. Наконец, Аида, закончив беседу с художником, подошла ко мне и торжественно сообщила, что Мануэль готов показать нам свою мастерскую, приглашает к себе домой, в Луйяно. Это один из рабочих кварталов Гаваны. И поняв, что Аида успела уже обо всем мне сказать, вмешался в наш разговор и торжественно произнес: «Элегуа желает вам доброго пути». Та самая скульптура, поразившая меня своей неожиданностью, оказалось, была изображением ориши. Я восприняла это пожелание как добрую шутку. Не более. Симпатичную вежливость Аиды, которой предстояло со всей ответственностью сопровождать чересчур любознательную гостью в дальней дороге по всей стране.
В Луйано побывать мне не удалось. С Мендиве я так больше и не встретилась, о чем теперь очень сожалею. Но подаренное им мне звучное слово (слышала я его впервые) – «Элегуа» прочно засело в памяти и спустя много лет оно как бы обрело свою плоть в моем сознании, обрело совершенно отчетливые грани и погнало мою мысль за этим божеством в дорогу к пантеону черных богов Кубы, чтобы написать эту книгу.
Как знать, может быть, не без воли Элегуа в поездке по стране мне сопутствовала удача. Так, в Камагуэе довелось встретиться