Мама в четырнадцать лет приехала с хутора в областной центр и с широко открытыми глазами воспринимала это все сильно. А потом получилась история, что у меня в 69-м году неведомыми путями оказалась гибкая пластинка «Битлз», которую я прокручивал на раскладном проигрывателе-чемодане «Юность». Отец, будучи чемпионом Балтийского флота по чечетке, то есть по степу, привез со службы граммофонных пластинок с фокстротами – быстрыми и медленными – а поскольку служил в «советской загранице», в Таллине, пластики были местные, которые в средней полосе найти было невозможно.
А с 69-го года все немного изменилось: помогли школьные друзья, покойный друг Лукин. Его папа служил в Венгрии, а сам он на самой западной точке Украины и приехал оттуда прозападным. Тут же научил нас, мальчишек, что фильмы про индейцев – это круто, а музыка должна быть вот такой…
Это самое начало семидесятых, и вот уже появился более серьезный интерес к музыке. Меня отдали учиться на баян, и там я увидел барабаны. И получилось так, что к баяну я был равнодушен из-за отсутствия математического склада ума; разбираться с нотами и исполнять сольфеджио мне было скучно, а в музыкальных школах тогда создавались детские ансамблики типа «Мзиури». Пацанята и девчонки играли песенки, ездили по стране, их показывали по телевизору – и это было вроде моды.
А мне барабаны запали, и я к ним прикипел. Это уже переход в старшие классы по возрасту, и сейчас такую же историю повторяет мой сын, вдруг тоже решил стать барабанщиком… И потихоньку история эта и затянула. У нас была своя «туча», место сбора обмена и покупки виниловых пластинок. Они были по всей стране и назывались по-разному: туча, толчок, толпа.
У нас была туча, она же балка, поскольку между Белгородом и Харьковом было такое место, полустанок Казачья лопань, и там проходили меломанские толпения. Особо скрытно это все не происходило, полуподпольно, власти это все не трогали. Периодически шерстили и гоняли – советская власть, при всех ее агрессивных припадках, понимала, что удовлетворить товарный голод была не в состоянии, поэтому позволяла такую самодеятельность. И так было по всей стране, а в Харькове многие ребята общались с моряками-одесситами, которые ходили в загранку. Поток контрабанды, не антисоветчины в виде книжек, шел постоянно. Джинсики, кофточки, пластиночки, по стоимости порядка 70–80 рублей, и все это ручейками растекалось по стране. Можно было нарваться, конечно, на пользованные диски, замазанные до блеска маслом и одеколоном, можно на пластинку хора советской армии с наклеенным иностранным лейблом – все это было таким мелким приключенческим бизнесом. За который иногда прихватывали и даже присаживали, но, тем не менее, бизнес этот существовал. Сколько я жил в Белгороде, помню, всю эту ситуацию особенно не прикручивали, вплоть до конца семидесятых. Закручивали больше за валюту и тут пострадало много из людей богемы и эстрады. Конкретно пострадал Масляков,