На пороге обещанной Пасхи,
где осталось, ребёнку сродни,
мне, как в детстве картинки-раскраски,
разрисовывать радостью дни…
У дверей моих…
Всё исчислено, порознь взвешено…
И в мой сон
входит утро почти безгрешное
блеском солнц,
в тесноту узких улиц вклинившись,
тьму обжив,
разбросав у ног божьи линии
вкось и вкривь.
В неоглядной тщете окраинной
фонари,
словно лица ослепших Каинов
в тле зари.
Словно блик красной мглы на гравии,
павших ниц,
никогда не воскресших Авелей —
душ без лиц.
У дверей моих чей-то грех лежит,
словно тень.
Не споткнуться бы и войти без лжи
в новый день.
Только пялится утро раннее
мне вослед,
как на отданный на заклание
силуэт…
Искушение
В пространствах роскошных и приторно душных
я, словно ребёнок, в трёх соснах заблудший,
лишённый случайно любимых игрушек,
ищу день вчерашний в блудливом бездушьи
вечерних кварталов, разнузданных улиц,
влача существо своё прочь в этот улей,
вобравший в себя все грехи, не иначе…
И снова подспудно в который раз прячу
порочность свою под витринной вуалью…
И взгляд мой скользит вместе с красной спиралью
в неоновый рай повседневных убожий,
теряясь во взглядах случайных прохожих.
И будто сошедший с гравюр карандашных,
цежу эту грусть с преисполненной чаши.
Кучу от тоски в ресторанных уютах,
встречая своё повивальное утро.
И катится время фужером разбитым.
И кажется, все недовольные квиты.
И смех, леденящий мою одинокость,
настолько чужой и настолько далёкий…
Жёлтый смех
И оживляло эхо речь.
Всё обретало форму мечт.
Октябрь расплёскивал печаль,
как будто воду на асфальт.
И примеряла суета
вериги чистого листа
и манекенов жёлтый смех,
и совоокий призрак тех,
кто этим смехом одержим,
предвидя собственную жизнь.
От лиц немых их, без прикрас,
я цепенел, как пёс не раз.
И страх вынашивал вопрос,
зачатый мной в безумстве грёз:
«Куда течёт Фисон река,
в сыпучих сумерках песка?
Куда ведёт Твоя рука,
меня слепого сквозь века?..»
В моих глазах нет больше слёз.
И срубом