В июне 41-го пришла моя вторая война, личная, непроходящая. Она забрала мое детство и сделала меня сиротой, но этого мало, она поставила на мне эксперимент на выживание.
В первый же день немецкой оккупации погиб мой дядя – первая жертва в Бучаче. Он бежал на помощь соседям-полякам, у которых после обстрела загорелся дом. Успел добежать до калитки. Оказалось, он не имел права бежать. Осталось у него двое сирот.
Рядом с трагическим почему-то запомнилась сущая ерунда – мы для этих сирот пришли нарубить дрова. Отец рубил, а я собирал поленья. Вдруг во двор заходит немец, с ухмылкой собирает эти самые поленья и уносит на свою полевую кухню, которая недалеко стояла.
А потом к нам в дом пришли и сказали – освободить дом для тех, кто будет работать в имении пана Потоцкого. Сам пан уже уехал в Польшу, но хозяйство у него оставалось большое. Мы ушли к маминой подруге, спали на полу…
Это было только начало. Фашисты пришли и принесли свои законы.
В 42-м организовали гетто на окраине городка и пригнали к нам еврейские семьи из других городов и окрестностей. Сказать, что жили скученно – не то слово. Дети, старики, женщины, мужчины – все вместе. Сначала были хлебные карточки. Еду плохо помню, только суп – красная от свеклы жидкость, где плавает несколько фасолин. Обменять на продукты вещи было все труднее, потому что из гетто можно было выйти только утром. Еще до того, как всех евреев загнали в гетто и объявили о лишении всех прав, провели регистрацию. Если не будет бумажки – расстрел. Целая система сортировки была разработана. Сначала собрали еврейскую интеллигенцию, коммунистов, комсомольцев и вообще всех активистов, которые были опасны тем, что могли организовать сопротивление. Их расстреляли первыми. Из оставшихся отобрали крепких и работоспособных и отправили в рабочие лагеря. Семьи остались без отцов и старших детей, то есть без опоры. Женщины с детьми и старики, самые беззащитные, партиями расстреливались. А на малых детей даже не тратились, часто они закапывались вместе с мертвыми взрослыми. Отдельно были расстреляны дети до 14 лет. Позже стали вывозить в Белжец – там появились газовые камеры. Причем каждый раз говорили – это просто «переселение». Помню, я часто тогда болел. А во время эпидемии тифа немцы мало посещали гетто. Подростков с 14 лет гоняли на работы – от бытовой поденки до разных дорожных работ. Потом начались так называемые акции уничтожения. Съезжались полицейские со всей Тернопольской области и начинались облавы и в гетто, и в городе. Мне довелось дважды побывать в «схронах» – это скрытые комнаты. Ставили фальшстену, штукатурили, красили, и тайный ход где-то был. В первый раз я стал свидетелем трагедии. Нас набилось человек 30 в этот схрон. С нами был маленький ребенок, который вдруг проснулся и захныкал. Слышим за тонкой перегородкой крики, сапоги стучат, застрелили стариков, которые уже подняться