– Тебе нужно что-нибудь съесть, мадемуазель Исла.
Она взглянула на меня, хрупкая, дрожащая.
– Какой в этом смысл?
– В картошке? – рискнул пошутить я. – Я задавал себе тот же воп…
– В еде! – огрызнулась она, выхватывая миску у меня из рук. – Все полетело к чертям, неужели вы не видите? Думаете, какие-нибудь полусырые помои хоть что-то исправят?
Старшие дети в комнате опустили головы, некоторые малыши заплакали. Но Диор оторвалась от смазывания своего кинжала, и ее голубые глаза сверкнули.
– Ты наберешься сил, сражаться станет легче, Исла. Не теряй присутствия духа. – Диор огляделась по сторонам и повысила голос: – Вы все, не теряйте присутствия духа. Я знаю, что дорога впереди кажется темной, но…
– Темной? – воскликнула Исла. – Темная дорога – это далеко не все! У меня был человек, который любил меня! Даже несмотря на все, что творилось вокруг, мне казалось, что я нашла своего единственного, свою вечную любовь! А теперь… – Она посмотрела на Диор, поднимаясь на ноги, и по щекам у нее заструились слезы. – Боже, лучше бы ты никогда не открывала эту клетку. Почему ты просто не оставила меня т…
– Замолчи, – предупредил я, выходя из себя. – Чувствовать себя убитой горем – это одно, мадемуазель. Но желать себе смерти – это оскорбление для всех мужчин и женщин, которые погибли, защищая эту крепость.
– И черт с ними! – Она сердито посмотрела на меня, потирая щеки. – Да пошли вы все к черту!
Девушка выбежала из хижины, сопровождаемая печальным шепотом и всхлипами детей. Я уставился на упавшую миску, еда разлетелась по полу.
– А я-то думал, я ненавижу картошку…
– Матерь и Дева, – усмехнулась Диор, глядя на меня и качая головой. – Иногда ты бываешь бессердечным придурком, Габриэль де Леон.
– Зато сердце у меня большое. И ему очень жаль.
Я наклонился, чтобы поднять плачущего ребенка с растрепанными рыжими волосами и платьем в пятнах крови.
– Но, увы, ужимки вроде «горе мне» в такие времена никому не помогают, Диор.
Диор вложила кинжал в ножны на запястье, глядя вслед Исле.
– Она всего лишь девушка, Габи.
– «Всего лишь» тут ни при чем, – вдруг произнесла Феба.
Мы с Диор одновременно посмотрели на нее. Закатная плясунья баюкала на руках маленькую Милу с перепачканным лицом и полными слез глазами.
– Неприятно признавать, но твой угодник-среброносец прав, Цветочек.
– Чертовски верно. Да, я прав, – пробормотал я.
– Не забивай себе этим голову, приятель. У каждой собаки бывают просветленья.
– Насколько я помню, мадемуазель, собаки едят кошек.
– Матушки-Луны, – усмехнулась она. – Да я бы не позволила тебе съесть меня, даже если б ты заплатил.
– Значит, тебе повезло, что я не предлагал.
Феба уложила девочку поудобнее, устремив на Диор свой изумрудный взгляд.
– Для