Не было. Ее не было.
Эдик, опершись о поручни, представил себе ее манящие голые руки; пыл, приливший к его лбу, быстренько сполз ниже, поглотил шею, осел на грудь. Он взялся за окно слабыми руками, попробовал: закрыто, накрепко и бесповоротно, – и тут вышла она, и встала возле него, облокотившись о поручень. От нее пошел такой жар, что Эдику пришлось вернуться к себе – вновь загорелось его лицо.
Он плюхнулся задом, ничего не замечая; сосед был туманным пятном, рождающим пустые звуки. Эдику пришлось кивать ему, чтобы не вызвать на себя огонь его ненужных вопросов. Задом он чувствовал, как взаперти бьется клетка, в нише, под сиденьем, а внутри него ей в унисон билось сердце.
Эдик вдруг понял, что его бесцельный покой может обернуться сердечным припадком. Он вскочил, прервав соседскую тираду о каком-то домашнем зверье, содержимым соседом на Кубани, полез с ногами на сиденье, достал из сумки старое отцовское трико, любезно предоставленное сынку в дорогу, развернул его и сунул обратно, сраженный внезапно открывшимся его внешним видом. Здесь были и тривиальные, оттянутые до безобразия колени, выдохшаяся резинка, несколько проплешинок в паху. «Что тебе, перед кем красоваться-то…» – начал, было, сосед, но Кейджинский его не слушал и выглянул в щелку.
Она стояла, по-прежнему локотками подпирая поручни у окна. Она была еще привлекательнее, и даже профиль острого носа ее не портил. Манящая белизна перекинутого через плечо вафельного полотенца, легкие сланцы на босую ногу – Кейджинский опять почувствовал себя неудобно; это неудобство было сродни тому кошмару, которое он испытывал в школе, несправедливо распятый возле доски, словно какой-нибудь хулиган. Сейчас – знакомое ощущение ваты в коленях, безболезненной судороги скул, тысячи взглядов, прикованных к лицу, и от этого – жар и вымокший лоб, и зачаточный, не окаменевший пока, сталактит на кончике носа, который бесполезно стирать фронтом ладони, ибо на его месте немедленно пухнет новый.
Теряясь в этом жаре, как в омуте, он пропустил торжественный миг, когда она незаметно для него исчезла в неизвестном направлении. После нее остался белый стяг полотенца, переломленный вдвое, небрежно навешенный изгибом на перекладину возле окна. Ругнув себя, Эдик выскочил из своего купе, стараясь – словно это возможно хоть как-нибудь, тщетно напрягая хоть какой-нибудь извив коры головного мозга, – определить это самое направление.
Он был то тут, то там, напугал ребенка, несшего по проходу завернутую