– Боже, это же было в самом начале, – сказала Франциска, – теперь бы его за это посадили.
– Для государства, – продолжал Линкерханд, глухой ко всем доводам, – чьи поэты не в состоянии написать приличной немецкой строчки, чьи книги и газеты – прежде всего газеты – поддались такой русификации, такому одичанию языка, что читать их стало невозможно… Утилизация цветных металлов! Нет, дитя мое, что бы ты ни говорила: уничтожение невосстановимых клише – это был акт символического значения. Я выдержал здесь пятнадцать лет – лишних пятнадцать лет… Не буду отрицать, что мне до известной степени симпатичны идеи этого государства, великие мысли о fraternité[21] и освобожденном человечестве, но одно – прокламировать мысли, другое – претворять их в действие. Назойливая пропаганда, казарменная дисциплина, никудышное хозяйствование, убийственное пренебрежение к индивидууму и к индивидуальному мнению – вот что досталось вам на долю.
Он говорил уверенно и решительно, с точными ударениями, словно этот раздел его речи был подготовлен и записан – уже репетирует речь главы издательства, подумала Франциска. Но выражение лица – странное противоречие – у него было робкое и неуверенное, как всегда, когда он снимал очки, стирая контуры ненавистного мира и лицо собеседника. Иначе разве бы ему удалось хоть что-то сказать решительно, чего-то потребовать, разыграть из себя главу фирмы, отца семейства, хозяина? Но это же удивительнейший трюк, думала Франциска, которая все еще сидела в позе индианки – на пятках – и снизу вверх смотрела ему в лицо. Он растворил меня, чтобы не видеть, коварно устранил и спасся в разговоре с самим собой. Трюк, но она его распознала и сейчас радовалась своему открытию, он моллюск, говорила она себе, податливый моллюск, податливый из нежелания подчиняться.
– Я долго раздумывал, как то советует Гораций, какое бремя могут выдержать плечи, а какое нет, – продолжал Линкерханд. – Мой удел ex malis eligere minima[22], а меньшее зло – это та Германия, в которой еще хоть как-то сохранился европейский образ мыслей и европейские нравы…
Она нарушила с детства усвоенные ею правила игры и перебила его, нетерпеливо, сердито, она словно бы уже разлучилась с ним, хотя и продолжала сидеть у его ног в позе покорной дочери.
– Ну что ж, Европа и европейские нравы. Я в этом ничего не понимаю и судить не берусь. Во всяком случае, желаю тебе счастья с издательством. Madame, наша мамочка, как-нибудь уж это устроит. И еще спасибо за то, что ты не поинтересовался, не придется ли Бамберг мне больше по душе, чем дрянной среднегерманский городишко.
Он покрутил шеей, лоб его пошел красными пятнами.
– Или, – сказала Франциска, – ты здесь ничего не видишь и ничего не понимаешь, потому что ничего в эту страну не инвестировал. Даже надежд.
Она поднялась,