Мать моя была красивой женщиной. У неё были очень густые и немного вьющиеся каштановые волосы длиной до поясницы, которые она неизменно заплетала в тугую косу, привычно украшаемую разноцветными лентами. Я с братом внешностью вышли совсем непохожими на эту невероятную женщину: мы с рождения походили на черноволосого отца, но так как я всю жизнь знал его с густой, длинной и ровно подстриженной бородой, и густыми волосами длиной до плеч – образ славянского манера, как и образы большинства людей, бывших мне близкими в первые годы моей жизни, – я могу лишь утверждать, что у меня такой же ровный нос, какой был у него, и изначально у меня был цвет его глаз, пока их летняя зелень не смешалась с металлической серостью и не образовала новый оттенок.
Та далёкая ночь…
В погружённой в декабрьский мрак комнате горел живым огнём фонарь “летучая мышь”, освещая неровным светом грубые бревенчатые стены, массивную деревянную мебель отцовской работы и не покрытый коврами деревянный пол, по которому странно бегали дрожащие тени, отбрасываемые покачивающимися от сквозняка, грубыми льняными шторами. Несколько минут назад в соседней комнате стих материнский вопль, разрывающий мою испуганную детскую душу, и я перестал зажимать своими вспотевшими ладошками уши Ратибора. Мы с братом прятались на новой русской печи, построенной по старинному манеру, лежали на старых и очень больших гусиных подушках, с головами накрывшись обработанной овчиной, и в темноте, против воли, слушали страдания роженицы, прерываемые заунывными завываниями северного ветра, безжалостно врезающегося в стены нашей крепкой избы, также отстроенной по старинному манеру ещё до нашего рождения. Мать рожала долго: схватки начались перед закатом, и до рассвета оставалось совсем недолго, когда она вдруг умолкла. Подождав совсем немного и всё-таки отстранив руки от Ратибора, я, по его мерному сопению и его переставшим мокнуть от слёз щекам, понял, что он заснул. Аккуратно, чтобы не разбудить младшего, я спустился с печи по грубой деревянной лестнице на широкую лавку, а с неё тихо спрыгнул на голый пол. Я хотел узнать, почему мама замолчала, хотел открыть ведущую в соседнюю комнату тяжёлую деревянную дверь с резной ручкой в виде совы, но вдруг дверь сама отворилась прямо передо мной. От детского испуга я резко отпрянул назад и невольно сел на лавку, и в следующую секунду отец протянул прямо в мои руки свёрток белой материи, который сразу же показался моим ещё не успевшим налиться силой рукам необычайно тяжёлым. Увидев, что мне вверили крошечное дитя, я испугался ещё сильнее и чуть было не протянул свёрток назад отцу, как вдруг он положил свои большие руки поверх моих и, заглянув в мои глаза, впервые в жизни заговорил со мной на равных – с этой ночи он только так со мной и разговаривал, как мужчина с мужчиной. Он сказал: "Держи её крепко, Добронрав. Это твоя сестра. С этого момента ты должен заботиться о ней так же, как заботишься о Ратиборе". Я тут же интуитивно прижал свёрток к себе покрепче, отчего младенец вдруг закряхтел, а отец, больше не обращая внимания на мой испуг, ушёл назад, в комнату к моей умирающей матери, и не выходил оттуда следующие сутки… Может быть это странно, но в дальнейшем всякий раз, когда я держал в руках вверенную мне кроху, она забывала плакать.
У меня был замечательный младший брат и была прекрасная младшая сестра. Лучших не могло быть. И так со всей моей семьёй – лучшей быть просто не могло.
Мать звали Ефросинией. Ей было тридцать три, когда она умерла спустя несколько минут после того, как разродилась Полелей. Отцу в ту ночь было тридцать семь. Я был их старшим ребёнком, мне было четыре года, а Ратибору через десять дней должно было исполниться два года. Женщина, волосы которой я любил перебирать, лежа в своей безопасной постели и слушая мелодично рассказываемую мне и Ратибору сказку, та, чей запах действовал на меня успокоительно, и волшебный голос которой был способен завораживать мой слух – первая страшная потеря в моей жизни и, пожалуй, единственная, которую я действительно не мог предотвратить.
Самый лучший период моей жизни – её начало. Беззаботность, смешанная с ответственностью старшего брата: я должен был присматривать за Ратибором и Полелей, а так как мы были близки по возрасту и по душевной привязанности друг к другу, эта ответственность ничуть не отягощала меня и даже радовала. Схожие чувства испытывали и мои брат с сестрой – они присматривали за мной и заботились обо мне ничуть не меньше, чем я о них. С каждым прожитым годом мне всё меньше припоминались точные черты образа матери, в результате чего к моим десяти годам этот дорогой моему сердцу призрачный лик как будто потерял яркие очертания, стал совсем смутным. Но я продолжал помнить глубину своих чувств, связанную с этой женщиной, возможно, именно поэтому её образ в моих воспоминаниях в итоге обрёл ореол некоего волшебства.
Родители очень любили друг друга и нас, своих детей. Это была настоящая, единственная и неповторимая любовь для каждого члена нашей семьи. Поэтому после невосполнимой утраты в лице нашей матери отец больше не женился и не