И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму.
Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. И роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.
Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»
И почти до самого конца деревни, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет.
А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и в подростках прыгать на лыжах с трамплина на дальнем колхозном поле, выпендриваясь, конечно, перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим «спел свою лебединую песню»: сочинил свой скворечник и повесил его на липу.
А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом в своей деревне. И эти деревни даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.
А если дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться на холм предков, тут, не доходя церкви, справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник.
Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетают следующие.
А в середине села у «Крохина прогона» – аж десять скворечников и надпись на изгороди – «Здесь торгуют смертью». А сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь.
Сначала его, деревенского, послали в армию на Дальний Восток. Сдерживать японскую границу. Потом самолетами, ничего не говоря, сверхсрочников послали на Берлин. Вроде подавлять какое-то немецкое восстание против советской власти. Готовились стрелять, начищали оружие, а когда привезли – Александрплатц завалена трупами, распорядились без них. Вот так залетают деревенские в самое пекло международной жизни. Ну что тут скажешь? Опять сели на самолеты и вернулись к себе.
– Приход с армии не помню отчетливо, потому что – это ж деревня! Где мой дом стоит! Каждый хочет служивого угостить и распить бутылочку. Сидят тут в деревне, кроме коровьего стада по утрам ничего не видят, а ты, считай, – весь мир посмотрел. И в Японии был, и в Германии. Мне и позавидовать можно.
Да, говорю, можно. Только японского языка я не знаю. Шуткую так. Знаю, что нужно идти куда-то работать и жениться. А куда идти и с кем жить – еще даже и неизвестно. Вот тебе и весь мир посмотрел. Куда идти и с кем жить – не известно, а она, дорогуша, всегда рядом. Ну, бутылочка, я имею в виду. Для деревенских – это дело привычное. Куда идти работать – не знаю, с кем жить – еще не знаю, а что подружку свою, бутылочку, не брошу – знаю твердо. Ну, по деревне удивлялись, что в зиму я с электрички без шапки и с отмороженными руками пришел, потому что выпил лишнего.
Потом жена умерла. Как это бывает?! Чем-то с ней жил, а помнится только, что люди говорят – «Так у тебя жена умерла!» А я думаю – и правда, у меня жена умерла. Надо мне какую ни то женщину подсмотреть в деревне