Абрам Исаакович не доволен моими стихами, называет их «чистой воды сюрреализмом» и замечает, что даже для Запада сюрреализм – вчерашний день. Но вот интонации его меняются, барский голос становится мягче, покладистей – он говорит о «Марусе», о её создателе, о трудностях, сопутствовавших выходу этого романа и, наконец, хвастливо, по-мальчишески радуясь, показывает мне подарочное издание книги, где на фронтисписе по-украински выведены автором строчки:
«Дорогому учителю, спасшему роман в рукописи, от Лины»…
Эх, чего бы я ни отдал за автограф на той, потрепанной, рассыпающейся книжке, которая на протяжении двух с половиной лет вместе со словарями и черновиками перевода не покидала меня, сопровождая повсюду, куда бы меня ни зашвыривало сквозняком.
Абрам Исаакович кладёт старческую веснушчатую ладонь на папку с моей «Марусей» и напоследок роняет:
– А перевод получился замечательный. Вам бы, молодой человек, и дальше работать в этой области литературы. Я бы мог, конечно, порекомендовать ваш перевод Лине, но… Поймите меня правильно… Я человек пожилой… Старый… Лина крута. Мне было бы очень горько на старости лет, в случае чего, слететь с лестницы. Попробуйте сами.
Не суждено.
Мне снится… Квартира Риммы Казаковой. Римма Федоровна и её горничная пытаются меня накормить. Я слышу их голоса из кухни:
– А ест ли мальчик некошерное? – спрашивает домработница. И Римма Федоровна отправляет её в магазин, самолично приготовляя мне омлет. Она гордится этим своим произведением, и, судя по количеству соли, вложенной в это творение, ужасно влюблена. Наверное, в меня. И пока она пишет мне рекомендательное письмо в Литературный институт (не суждено), и пока сочиняет «врезку» в мою долгожданную книжку, я думаю о том, что вот тут, через стенку, живёт Булат Шалвович Окуджава, и мне нестерпимо хочется, хоть одним глазком, взглянуть на него. Но, увы, я воспитанный мальчик, я тешу себя мыслью, что потом, при прощанье, в прихожей, я услышу на лестнице звук открывающегося лифта, и непременно столкнусь, встречусь с Булатом…
Не суждено. Ни тогда, ни после.
Мне снится Иерусалим, куда меня занесло после выдворения из кибуца, и где в поисках любого заработка, я, так или иначе, наталкиваюсь на своих прежних и нынешних кумиров, разъезжающих гастролёрами по миру в поисках того же заработка.
Вот чрезмерно сощуренный, согбенный, точно ещё не вышедший из роли скупого рыцаря, Иннокентий Смоктуновский; вот, пришедший помолиться Богу, Евгений Леонов, с грустью Тевье-молочника взирающий на избранный народ; там – на книжной ярмарке – в окружении бизнесменов (не подступиться) – Евгений Евтушенко… Олимовские пацаны с видеокамерой бегут на концерт Бориса Гребенщикова, а в «Русском центре» уже расклеены афиши Татьяны Васильевой-Ицикович и Лии