Окакура никогда не романтизировал японское прошлое, то же самурайское рыцарство, просто потому, что соответствия японским явлениям он сразу обретал в китайском, индийском, арабском, персидском мире. Эти явления и проявления культуры сразу переставали быть экзотичными, становились закономерной частью мировой истории. Наконец, Окакура прямо относил себя к большому движению пацифистского пробуждения Востока, которое мы больше всего знаем по философам Индии, от поэта Рабиндраната Тагора до политика Махатмы Ганди. Такие пацифисты, видевшие будущую мировую историю как гармоничный концерт всех культур, которым дирижирует западное христианство, но где каждая религия и культура исполняет свою незаменимую партию, были и в Китае, и в Японии. Окакура, наверное, самый яркий из их числа – не будучи великим поэтом или политиком, он последовательно и добросовестно рассказывал о философии своей страны так, что и дело Ганди или разные варианты просвещения в арабском и персидском мире начала XX века становятся в этом свете понятнее и роднее.
Немного скажем о его жизненном пути. Еще будучи довольно молодым, в 1887 году, Окакура становится одним из создателей Токийской школы изящных искусств. Программа этой школы требовала археологических знаний, знакомства с произведениями древности, причем вовлеченного: нужно было уметь и развернуть бережно, и скопировать свиток, но также нужно было переизобрести общие правила изображения человека. Окакура отказался от академического стандарта рисунка, требуя от художников прежде всего быть реставраторами, уметь работать в том же темпе и с тем же настроением, с каким работали художники прошлого. В 1889 году он стал издавать искусствоведческий журнал, где пропагандировал древнее японское искусство, его идеи. Он обрушивался на подражателей западной манеры и говорил, что в их картинах Япония спит, тогда как изображения в японском стиле пробуждают Японию.
Как в «Синей птице» Метерлинка родители на том свете живут, когда о них вспоминают, так и в системе нашего автора когда художник вспоминает кого-то из предшественников, его стиль обогащает искусство. Не случайно Окакура много интересовался современной физикой, в частности акустикой и явлением резонанса, – возникает или возрождается что-то одно в искусстве, и начинает резонировать всё остальное. Возрождается какая-то одна манера, и всё искусство начинает откликаться. Вспомним, какое в нашей стране огромное влияние оказало открытие древнерусской иконы на становление русского авангарда: были открыты яркие цвета Древней Руси, и уже ни один художник не мог пройти мимо них.
С 1904 года Окакура работал в Бостонском музее изящных искусств, с 1910 года руководил всем Отделом азиатского искусства музея. Он много переписывался с коллегами во всем мире, своим главным другом и мудрым наставником считал Рабиндраната Тагора. Тагор, напомним, был не только великим индийским поэтом, но и создателем своеобразной гуманистической педагогики, к которой и сейчас обращаются философы, такие как Марта Нуссбаум[1]. Согласно Тагору, образование – это не столько овладение какими-то навыками, сколько своеобразный внутренний театр, ответственное познание себя и умение выразить это познание в образах. Так и Окакура мыслил историю японского искусства театрально: все эти даймё и самураи – только театральные роли, тогда как суть японской истории – создание новой образности самопознания, благодаря которой весь мир может стать лучше. Япония для него – коллективный Сократ, учащий познавать себя за чашкой чая.
Оба его труда, включенные в этот том, имеют свою сверхзадачу. «Книга чая» (1906) доказывает, что сущность японской культуры – «чаизм» (teaism), некоторое мировоззрение, которое распространяется в разных сословиях и становится необходимой частью японского прогресса. Чаизм имеет основание в религиозных настроениях, прежде всего в распространении и развитии различных школ китайского буддизма. В отличие от Китая, где буддизм рассматривался как политическая сила, в Японии буддизм превращается в некоторый канон частной жизни, и Окакура внимательно прослеживает механизмы такой «приватизации» буддизма. Но именно такой частный, домашний, неподражаемый характер чайной церемонии и является альтернативой двум крайностям Востока: чрезмерному «коммунизму» Китая и неудержимому «индивидуализму» Индии.
Чайная церемония – это ритуал, который несет в себе религиозную норму созерцания, так что и другие ритуалы начинают быть в его свете очень осмысленными. Чайная церемония – камертон для других ритуалов: индивидуальная религиозная экзальтация находит меру, становится жестом, прозрением, обретением очевидности, а коллективная этика какого-то класса или сословия остается за порогом – чайная церемония это в чем-то игра по правилам, игра, заставляющая считать социальные ритуалы и взаимодействия чем-то относительным, не вполне обязательным. Оружие и карьерные достижения лучше оставить в стороне, а во время чайной церемонии наслаждаться отрешенным единством в многообразии, гармонией сада и архитектуры. Говоря словами