Итак, ветер, трепавший простыни, возвещал ей о воскрешении обыденности. Скоро взойдет скунсова капуста, и сад наполнится сидровым запахом, и девушки начнут стирать, крахмалить и гладить платья из хлопчатобумажной ткани. И каждый вечер будет приносить знакомую странность, и сверчки будут петь всю ночь напролет под окнами и в каждом уголке черной глуши, простирающейся от Фингербоуна во все стороны. И она ощутит острое одиночество, какое ощущала каждый долгий вечер с тех пор, как была ребенком. Это одиночество заставляло стрелки часов ползти невыносимо медленно и шумно и превращало голоса людей в отголоски, разносящиеся над водой. Старухи, которых Сильвии доводилось знать, – сначала ее бабушка, а потом мать – по вечерам раскачивались в кресле на крыльце и пели печальные песни, ни с кем не желая разговаривать.
И вот, чтобы найти утешение, моя бабушка не размышляла о неблагодарности своих детей или детей вообще. Она много раз замечала, что лица ее дочерей неизменно нежны, серьезны, задумчивы и неподвижны, когда она глядит на них, – точно так же, как бывало в раннем детстве девочек. Точно так же, как бывало и теперь, когда они спали. Если в комнате находился кто‑нибудь из друзей, ее дочери внимательно смотрели ему или ей в лицо, поддразнивали, утешали или болтали, и любая из них могла распознать мельчайшие изменения выражения или тона и ответить на них. Даже Сильви, если ей этого хотелось. Но им не приходило в голову подстраивать слова и манеры под настроение матери, и ей не хотелось, чтобы они так поступали. Более того, нередко ее подстегивало или, наоборот, сдерживало желание сохранить в них это бесчувствие. Таким образом, она казалась властной женщиной не только из‑за высокого роста и крупного угловатого лица, не только в силу воспитания, но и потому, что это соответствовало ее цели: быть такой, какой она казалась, чтобы ее дети никогда не испытывали тревоги или удивления, и принять все повадки и облик матери семейства, отделяющие ее жизнь от жизней детей, чтобы никогда не нарушать их покой. Она любила дочерей безгранично и в равной степени, ее власть над их образом жизни была великодушной и абсолютной. Бабушка хранила неизменность, как солнечный свет, и ту же незаметность, лишь бы иметь возможность наблюдать за спокойной задумчивостью лиц девочек. Вот как это выглядело в жизни. Однажды летним вечером она вышла в огород. Земля на грядках была легкая и мягкая, как зола, желтела светлая глина, а деревья и травы наливались соком, по обыкновению зеленели и наполняли воздух успокаивающим шелестом. Над светлой землей и яркими деревьями синело вечернее небо. Опустившись на колени над грядкой, бабушка слышала, как стучат мальвы о стену сарая. Чувствовала, как быстрый, пахнущий водой ветер колышет волоски на затылке, и видела, как наполняются ветром