Ветер, лишённый мягкости и тепла, гулял меж ломких остовов высохших кустарников. В его завываниях чувствовался не столько гнев, сколько бессмысленная тоска разорённого мира. На горизонте висели тусклые лиловые и красные отблески – в этих отцветших красках читались отголоски давно сошедшегося счета между человеком и его безумием. Путники шли, прикрывая лица масками, чтобы не вдыхать ядовитую пыль, которая оседала на губах горьким осадком. Они были всего лишь горсткой: шестеро в выцветших плащах, с подтёртыми нашивками и символикой каких-то прежних времён, которые уже не имели значения. Их оружие болталось за плечами, а в кобурах у троих поблёскивали самодельные пистолеты из сплавов, собранных на дне заброшенных шахт.
Среди них выделялся невысокий мальчишка, которому не должно было быть и шестнадцати, но по усталому взгляду из-под разодранного капюшона можно было подумать, что он старше. Его глаза были вечно прищурены, будто он с трудом переносил этот вечный пылевой свет. Некоторое время тому назад он потерял родителей – впрочем, в этих местах подобная история никогда не звучала как исключение. Здесь чужая смерть не вызывала удивления, а жалость давно не имела веса. Но он шёл дальше, задыхаясь от сухого ветра, засасывая в лёгкие горечь пепла. Он жил – и этого было достаточно.
Когда группа подошла к осколкам бетонного блока – останкам какого-то агитационного монумента прежних властителей, – мальчишка остановился, чтобы прочесть выцветшую надпись. Часть букв стёрлась, часть была избита осколками снарядов и пулями, но уцелели фрагменты слова «ПРОЦВЕТАНИЕ», выглядевшие теперь издевательским шрамом на лице истерзанного железобетона. Путники переглянулись, и один, самый старший из них, с глубокой морщиной на переносице, негромко усмехнулся.
– Когда-то, – проговорил он сиплым голосом, – в здешних землях гадали о будущем, великие умы всего мира собирались, чтобы обсудить, как осчастливить человечество. Растили новые города, брались за амбициозные проекты. И вот куда нас завели их утопии…
Сказав так, он сплюнул в пыль и помахал рукой остальным, указывая путь вперёд. Сам он носил прозвище Старик Грант – возможно, когда-то действительно был кем-то важным, может, ученым, а может, военным специалистом, но ныне прошлое, как и для всех, погребено под обломками неудавшейся эпохи. Шарканье их обуви отдавало едва слышным хрустом, и каждый шаг мог обернуться провалом в невидимую яму или взрывом мины, давно забытой и проржавевшей, но всё ещё смертоносной. Никто не говорил, никто не жаловался. Каждый из них, включая мальчишку, уже привык к этому.
Постепенно в наступавших сумерках обрывки красно-лилового заката разрастались, становясь багровыми полосами на горизонте. Под этими пятнами сгущались чудные тени – и нет места на всей этой равнине, где можно чувствовать себя в безопасности. Шесть фигур двигались цепочкой, и впереди шёл невозмутимый человек с грубыми чертами лица. Он казался дублённым временем – загрубевшая кожа, пронзительные глаза цвета холодной стали, бритая голова. Ни имени, ни прозвища его мальчишка не знал, впрочем, как и остальные. Звали его просто Проводник. Если ему и полагалось какое-то вознаграждение за риск, он ещё не получил его: в этой стране все жили обещаниями и пустыми карманами. Но Проводник был нужен, как нужна тропа среди бушующих ветров и смертоносных воронок.
Им предстояло добраться до скопления развалин, известного как Гранитные Обрывы. Говорили, там остались подземные хранилища, где в изолированных камерах может быть вода или остатки пищи, годной к употреблению. Говорили и о том, что там поселились мародёры, называющие себя «стервятниками». И ещё ходили легенды, полушёпотом пересказываемые у жалких костров, что среди них есть особый человек – или не человек уже, – который правит стаей. Его видели лишь избранные, и те редко оставались живыми, чтобы описать существо во всех подробностях. Те, кому удалось выжить, пытались объяснить: это существо необъяснимо высокий и ужасающе бледный человек с глазами, полными нечеловеческой веселости, выпирающей из пустоты. Говорят, он знает все языки, говорит без акцента на любом наречии, играет на гитаре из человечьих костей и смеётся так, что кровь стынет в жилах.
Пауза в их передвижении длилась совсем недолго – лишь несколько минут, пока они не перевели дыхание. Опустив рюкзаки и скинув свои рваные куртки, путники отхлебнули горькой технической воды из пластиковых канистр, её едва хватало, чтобы смочить губы. Даже в воздухе чувствовалась неотступная горечь химии, давящая на лёгкие, и казалось, что сам закат пропитан густыми испарениями, способными отравить разум. Мальчишка тяжело дышал, у него кружилась голова, но он старался не отставать. Его преследовал приглушённый звон в ушах, как эхо чьего-то далёкого стука по металлической переборке.
Старик Грант нахмурился, глядя на западающее солнце. Кровать ночи здесь не сулила успокоения – на равнине невозможно найти укромное место без риска умереть во сне от когтей нечеловеческих существ или пуль банд, бродящих по пустоши. По правде говоря, путники сами были живыми тенями в этом мире, чуждыми и страшными. Каждый из них, исключая только мальчишку, на своей совести нёс кровь; каждый был готов нажать на курок, чтобы выжить. Здесь царил