Банка из-под «Допаминекса» звякнула об асфальт, покатилась к ногам девушки в плаще с капюшоном. Лия подняла её, и Марк увидел чип у неё на шее – старый, ржавый, с гравировкой в виде раскрытой книги. Чип диссидента. Чип её отца.
– Винить себя? – проворчал Марк, наступив на осколок голограммы. Экран взвыл, выплюнув искры.
Лия не ответила. Её пальцы сжали банку так, что пластик затрещал. Где-то вдали завыли дроны-стервятники, сканируя толпу на предмет незаконных эмоций. Она бросила банку в трещину на тротуаре. Оттуда, из тьмы, донесся шепот: «…не верь зеркалам…» Голоса казнённых. Их залили бетоном, но они прорастали сквозь асфальт, как цифро-семена.
– Он знал тебя, – сказала Лия, доставая из платка книжную закладку. Бумага. Настоящая. Пахла пылью и мятежом. – Отец писал: «Марк – единственный, кто взломал Систему изнутри. И единственный, кто сможет сделать это снова».
Марк поправил треснутые очки. В линзах отражались два города: один – из стекла и истекающих данными труб, другой – из теней, что копошились под землёй, как корни запрещённых воспоминаний.
– Твой отец ошибался, – он пнул банку, та загремела в бездну трещины. – Я не взламывал Систему. Я её создал.
Над ними вспыхнул рекламный щит: «Чип «Зодиак» – стань богом своего счастья!» Голограмма Элли махнула рукой. На секунду Марку показалось, что она указывает на Лию. Или на трещину, где уже пробивался росток чего-то алого, с лепестками из старых голограмм…
Вопрос на стене: «Если Система – это мы, кто держит гранату?»
Терминал дышал. Каждый выдох – шипение перегретых проводов, каждый вдох – синий отсвет экрана на потрескавшемся линолеуме. Марк вставил в разъём чип Лии. Тот заскрипел, как дверь в подвал детства.
– Это не взлом, – проворчал он, стирая пот с виска. – Это эксгумация.
На экране всплыли строки кода, знакомые до дрожи. Его код. Тот самый, что превращал эмоции в алгоритмы для чипов. Но теперь между символами ползли чёрные жилки – вирус, похожий на корни. Её вирус.
– Ты всегда лезла в мои программы, – Марк ткнул пальцем в голограмму клавиатуры. – Даже посмертно.
Элли появилась не сразу. Сначала замигала лампочка камеры, затем воздух наполнился запахом её духов – грейпфрут и перегоревшие микросхемы. Она сидела на краю терминала, босые ноги качались в такт гудению серверов. Настоящая. Не рекламная кукла.
– Они используют мой смех, – сказала она, и экран треснул по диагонали. – Вшивают в чипы «Зодиака». Ты слышал? Вчера ребёнок на улице засмеялся точно как я.
Марк потянулся к голограмме. Рука прошла сквозь, оставив на запястье ожог в форме её браслета.
– Ты умерла, – прошипел он. – Я сам ввёл код стирания.
– Ты стёр чип. Не меня. – Элли прыгнула вниз, и пол дрогнул. Трещина поползла к стене, обнажая провода и… кости. Человеческие. DataTower строился на старом кладбище. Об этом знали все. Никто не говорил.
За спиной Марка заскрипела дверь. Лия втиснулась в комнату, прижимая к груди старый проектор. Её платок теперь был повязан на руку, как повязка бунтаря.
– Дроны сканируют район, – бросила она. – Через пять минут здесь будет кратер.
Элли повернулась к Лие. Веснушки на её лице сместились, выстроившись в бинарный код.
– Твоя, – кивнула она на проектор. – Её отец оставил карту. В аптеке теней. Там, где продают «Серотофин» и совесть.
Марк выдернул чип. Экран взорвался ливнем пикселей. Элли рассыпалась, но её смех остался – вибрировал в вентиляции, прилип к ладоням липкой гарью.
– Почему она говорила с тобой? – Лия прикрыла проектор платком, будто он был раненой птицей.
– Потому что я сошёл с ума. Или потому что она взломала смерть. – Марк швырнул в стену гаечный ключ. Из трещины брызнули искры и… лепесток. Алый, из голограмм и ржавчины. Цифро-роза.
На улице загрохотало. Стекло в окнах заплясало в ритме шагов полицейских дронов. Лия схватила Марка за рукав:
– Аптека. Сейчас.
Он позволил ей тащить себя в тёмный коридор. За спиной рухнула стена, похоронив терминал под бетоном. Но смех Элли всё ещё звенел в ушах, как осколок в ране.
На стене у выхода кто-то выцарапал ножом: «Если воспоминание взрывается – это оружие или крик?»
Аптека пахла гниющими микросхемами и лавандой. Настоящей лавандой – такой древней, что её аромат звенел в зубах, как стекло. Лия прижала платок к лицу, но Марк дышал полной грудью. «Пахнет, как её волосы», подумал он, но тут же выжег мысль. Слишком дорогое топливо для боли.
Баррикада из пустых флаконов «Серотофина» звенела под ногами. Каждый флакон – крошечный гроб для эмоций: на этикетках красовались даты «умерщвления» гнева, тоски, любопытства. Лия