Просто косточка, просто лопнула. Височная. Мамина.
И мама становится тяжелой настолько, что выскальзывает из отцовских пальцев, сползает по стене, опускает подбородок на грудь. Из уха вытекает темная, почти черная струйка, смешивается с остальными, теряется в них.
Ничего. Ничего. Ерунда, Ром, и это пройдет. Все пройдет. Видишь, полынная горечь может быть сладкой, пьянящей, плотной. Она не дает тебе упасть, не дает подавиться криком, захлебнуться рвотой, обделаться в штаны. Смотри. У тебя есть одно последнее мгновение, наносекунда, микромиг пожить в мире, где все это еще не произошло. Стой себе, смотри, как выпадает из обмякшей маминой ладони крестик. Можешь перекреститься разок. А отец пока делает размах, примеряется, куда бы опустить кулак, как провернуть все аккуратно. И насмерть. У него получится, ты же видел.
Кто-то шептал это прямо в ухо, шершавым, щекотным шепотом, чуть слышно, но оглушительно. То ли сама полынь, то ли сам Рэм, то ли кто-то еще, могучий и злой, само мироздание, например. Или равнодушный Бог, которого нет.
Только Рэм не стал слушать. Он прыгнул вперед. Вырываясь из полыни, как из липкой паутины. Оставляя в ней кровоточащие куски. Прыгнул, не разбирая направления, не рассчитывая силу. Весом измученного тела, набором костей в мешке из кожи, неравномерно покрытой волосами и шрамами. Прыгнул, потому что не мог больше стоять и смотреть.
Он столкнулся с чем-то обжигающим, твердым, потным и, кажется, живым. По инерции свалил это и полетел дальше. Так и не открыл зажмуренных глаз. А потом что-то затормозило падение, встало на пути, изменило траекторию. И Рэм наконец достиг пола. Почти дна, только между ним и паркетом осталась прослойка чего-то мягкого, влажного, еще обжигающего, но, кажется, не-жи-во-го.
Остро пахло мужским потом. Своим и чужим. Пахло кровью. Пахло знакомым мужским одеколоном, блевать от этого запаха хотелось сильнее, чем от любого другого. Даже полынного. Рэм все не мог заставить себя открыть глаза. Он чувствовал, что под ним промокшая, но все равно дорогая на ощупь ткань. А под ней чье-то тело. И что тело это не двигается. Совсем. Хотя должно. Подниматься на вдохе, опускаться на выдохе. Если оно еще может дышать.
Тело не могло. И чуть заметно остывало. И пахло оно отцом. И на ощупь было отцом. И было оно отцом. Только этого Рэм не мог признать, потому и лежал, закрыв глаза, надеясь, что все само закончится.
Было тихо, даже кукушка перестала надрываться на кухне. Ни стона, ни шороха. Тишина, как и положено в приличной квартире за полночь. Соседи могут быть довольны, а что труп за стенкой, так не пахнет же пока. Вот и здорово.
Думать так об отце было странно. Но почти не страшно. Рэм вообще не ощущал страха. И не мог вспомнить, когда в последний раз такое бывало. Не бояться рядом с отцом. Не заикаться, не теряться, не съеживаться, ожидая окрика, подзатыльника, угрозы и тычка. Не пугаясь заранее, что сейчас отец встанет, схватит маму за руку и уведет в комнату. А