Гржебин – буржуй советского образца, с бредом и с брожением.
Сейчас он издает, издает, издает! Книга за книгой бегут, хотят бежать в Россию, но не проходят туда.
На всех марка: “Зиновий Гржебин”.
200, 300 400, может быть, скоро 1000 названий. Книги громоздятся друг на друга, создаются пирамиды, потоки, а в Россию проходят по капле.
Но бредит советский буржуй международным масштабом на краю света в Берлине и издает все новые книги.
Книги как таковые. Книги для книг, для утверждения и имени издательства.
Это пафос собственничества, пафос собиранья вокруг своего имени наибольшего количества вещей. Советский фантастический буржуй в ответ на советские карточки, на номера, бросил все свои деньги, всю энергию на создание тучи вещей, носящих его имя.
Пускай не проходят книги в Россию, – как нелюбимый ухаживатель разоряется на цветы, и превращает комнату женщины, которая его не любит, в цветочный магазин, и любуется нелепостью.
Нелепостью очень красивой и убедительной. Так отвергнутый любовник России Гржебин, чувствующий свое право на жизнь, все издает, издает и издает.
Не удивляйся, Аля, – мы все умеем бредить. Все те, кто живет всерьез.
Торгуется Гржебин, когда ему продаешь рукописи, сильно, но больше из приличия, чем из кулачества.
Ему хочется показать себе, что он и дело его – реальность.
Договоры Гржебина псевдореальны и относятся к области электрификации России.
Россия евреев не любит.
А между тем евреи типа Гржебина – хорошее жароповышающее средство.
Хорошо видеть Гржебина с его аппетитом к созданию вещей в безверном и бездельном русском Берлине.
с благодарностью за цветы, присланные с письмом о Гржебине. Это третье Алино письмо.
И пишу тебе письмо. Милый татарчонок, спасибо за цветы.
Комната вся надушена и продушена; спать не шла – так было жалко от них уйти.
В этой нелепой комнате с колоннами, оружием, совой я чувствую себя дома.
Мне принадлежат в ней тепло, запах и тишина.
Я унесу их, как отражение в зеркале: уйдешь – и нет их, вернулась, взглянула – они опять тут.
И не веришь, что только тобою они живут в зеркале.
Больше всего мне сейчас хочется, чтобы было лето, чтобы всего, что было, – не было.
Чтобы я была молодая и крепкая.
Тогда бы из смеси крокодила с ребенком остался бы только ребенок и я была бы счастлива.
Я не роковая женщина, я – Аля, розовая и пухлая.
Вот и все.
Аля
Целую, сплю
О трех делах, мне порученных, о вопросе “любишь?”, о моем разводящем, о том, как сделан “Дон Кихот”; потом письмо переходит в речь о великом русском писателе и кончается мыслью о сроке моей службы.
Ты дала мне два дела:
1) не звонить к тебе, 2) не видать тебя.
И теперь я занятой человек.
Есть еще третье дело: не думать о тебе. Но его ты мне не поручала.
Ты