буквы в слова,
как на теле рубцы…
Перемешались
святые с порочными…
Чёрное утро.
Встают мертвецы.
Последняя ночь
Стенает память громче и надрывней,
мучительно, болезненно свербя.
Ветра перебирают струны ливней —
незримы, как присутствие тебя.
И нечего отнять, и не прибавить —
ни слова, ни мгновения, ни дня.
Ты счастлива, не потому ли зависть
с энтузиазмом сожрала меня?
Не потому ли просто и цинично
исчезли, стёрлись линии судьбы?
Вопросы ни к чему, ты безразлична,
я у тебя в картонной папке «Был».
Остались вереницы многоточий
на восковых листах черновика.
Верёвка роковой, последней ночи
скрипит, петлёй свисая с потолка.
Ева
Тоска и одиночество
верёвкой к горлу тянутся…
обмяк безвольной куклою,
но сжаты кулаки,
рубцы и шрамы на всю жизнь
мне от тебя останутся,
но свистни только – прибегу я,
чтоб поесть с руки.
За чувства откровенные,
за жажду наслаждения
меня и в тёплой комнате
от холода знобит,
а ты, кусая яблочко,
сидишь в тени под деревом,
и на коленях у тебя
змея спокойно спит.
Ноктюрн
Здесь ночью светло, как днём —
горят фонари, витрины…
Здесь месяц своим серебром
дорог освещает спины.
Качелей тоскливый скрип
(звук старого патефона),
наверное, ветер-старик
нечаянно пальцем тронул.
Когда ты ушла тайком,
забыла, кажется, сходу
слова, человека, дом,
изменчивую погоду…
Хотя, может быть, и нет —
я жертва последствий психоза,
и мне не достать билет
в твой Рай новостей, прогнозов…
Там лучше всего молчать,
всё верно, оно и понятно —
вдруг примешься отвечать…
и слов
не вернёшь
обратно.
Огонь
Это я нарисован кистью
поздней осенью у костра,
где кружатся ошмётки листьев,
как развеянный по ветру прах.
Под завалами вечных вопросов,
где нет выхода изнутри,
не нашёл я доступный способ —