– А паспорт наш? – спросил Николай Иванович.
– Паспорт получим из русского консульства. Я схожу за ним и доставлю его вам.
– А наш ручной багаж? Наши подушки? – воскликнула Глафира Семеновна.
– Пожалуйте садиться в экипаж. Ваши вещи у экипажа.
Супруги Ивановы в сопровождении проводника вышли на подъезд станции. На подъезде толпились швейцары из константинопольских гостиниц в фуражках с названиями фирм и на всех европейских языках зазывали к себе в гостиницы немногочисленных пассажиров, приехавших с поездом. К подъезду был уже подан экипаж для супругов Ивановых – прекрасная парная коляска с кучером в феске и приличном пальто на козлах. В коляске был размещен их ручной багаж и подушки, и ее окружало человек пять носильщиков. На козлах около кучера высился сундук. Супруги уселись. Протянулись со всех сторон руки носильщиков. Проводник начал оделять их мелочью и говорил по-русски:
– Тебе пиастр, тебе пиастр. Вот и ты получай. Ну, всем теперь.
Он вскочил на козлы, ухитрился как-то сесть между кучером и сундуком, и экипаж помчался, напутствуемый гортанными звуками носильщиков, изъявляющих свою благодарность супругам Ивановым.
Даже дух захватило и в головах закружилось у Николая Ивановича и Глафиры Семеновны от той пестрой толпы, которая кишела на улицах, по которым они ехали от станции. Европейские костюмы смешивались с азиатскими, элегантные фаэтоны венской работы двигались рядом с тяжелыми турецкими двухколесными арбами. В толпе виднелись европейские дамы, одетые по последней парижской моде, и турецкие женщины, с ног до головы облаченные в какие-то неуклюжие цветные мешки, без талии, составляющие и юбку, и корсаж, и головной убор, из-под которого выглядывали только глаза и брови. Мелькали мужские пальто английского покроя и турецкие синие куртки, шляпа-цилиндр и чалма, халат магометанского духовного лица и черная ряса и камилавка греческого или армянского священника, европейский военный мундир, шляпа католического монаха и фески, фески без конца – красные фески с черными кистями турок-франтов, молодцевато опрокинутые на затылок, и побуревшие от времени фески носильщиков и рабочих, повязанные по лбу белым полотенцем или пестрым бумажным платком. И среди этой разнохарактерной толпы людей – знаменитые константинопольские собаки, грязные, ободранные, попадающие на каждом шагу и парами, и одиночками, и целыми сворами. Они бежали, лежали у стен домов, стояли около открытых дверей лавок, продающих съестное. Если бы не полчища собак, вся эта движущаяся пестрая толпа походила бы на какой-то громадный маскарад. Делать такое сравнение заставляла и декорационная обстановка, представляющаяся для европейца чем-то театральным.
Константинополь стоит на высоких холмистых берегах, спускающихся к заливу Золотой Рог и к Босфору, и с железнодорожной площади, когда супруги Ивановы отъехали от станции, открылся великолепный вид высящихся величественно мечетей с как бы приплюснутыми куполами и целого леса высоких минаретов,