Главное, я за то, чтобы писать обо всем, а не об одном и том же. Последнее вредно. Ты подумай! Если писать только о добре, то для зла это – находка, блеск; если писать только о счастье, то люди перестанут видеть несчастных и в конце концов не будут их замечать, если писать только о серьезно-прекрасном, то люди перестанут смеяться над безобразным.
Впрочем сказать, я ведь и пишу только о собаке. В подтверждение чему следуют дальнейшие главы занимательных и, замечу кстати, не всегда веселых историй с нашим добрым Бимом.
Глава десятая
За деньги
Благодаря стараниям Толика и Степановны Бим поправлялся. А недели через две лапа стала заживать, хотя и осталась разлапистой, широкой по сравнению с остальными. Бим уже пробовал на нее наступить, но пока еще так, немножко – только пробовал. Расчесанная Толиком шерсть придала Биму вполне пристойный вид. А вот голова стала болеть не переставая: от ударов серого что-то в ней будто сместилось. Иной раз Бим испытывал головокружение, тогда он останавливался, ждал в удивлении, что же с ним будет, но потом, слава богу, прекращалось до следующего раза. Так вот и у человека, травмированного или ошеломленного несправедливостью, неожиданно, не сразу, а через некоторое время, вдруг зашумит в ушах, закружится голова, заскочит не туда сердце, и он, покачиваясь, останавливается и ждет в горестном удивлении, что же с ним будет. Потом действительно проходит, а иногда даже и не повторяется. Все бывает и все проходит. Человек – тоже животное, только более чувствительное.
…Лишь поздней осенью, уже по устойчивым заморозкам, Бим пошел на четырех ногах, но так-таки и прихрамывал – нога почему-то стала чуть короче. Да, Бим остался калекой, хотя с головой дело будто бы и уладилось. Истинно: все бывает, и все проходит.
Это еще ничего бы, но хозяина-то нет и нет. И листок письма давно уже ничем не пахнет, а лежит в углу как обыкновенная, всегда бесполезная бумага. Бим уже мог бы снова искать друга, но Толик не спускал с поводка, когда с ним гулял. Толик все еще боялся и тогда объявления в газете, и Серого дядьку, да и прохожие иногда спрашивали: «А не ты ли это собака, бешеная, с черным ухом?» Толик не отвечал и быстро уходил, оглядываясь. Он мог бы сказать: «Нет, не та собака», – и делу конец. Но он не умел лгать и скрывать свои чувства – страх, опасение, сомнение и прочее; даже наоборот, все это проявлялось открыто и прямо: ложь он называл ложью, правду – правдой. Более того, в нем зарождалось чувство юмора, как одного