Меня несколько удивило и непривычно оживленное общение Вольского с человеком из Кито. Выражалось оно, в частности, в демонстрации недюжинной осведомленности Вольского относительно настоящего и прошлого Эквадора, будто происходила проверка знания гостя о стране проживания, вроде «Люби и знай свой родной край».
Еще одним смущающим обстоятельством стала теплая рука Ларисы, как бы невзначай приземленная на мое колено. Нехитрая операция была сокрыта изумительной красоты китайской скатертью. Я столь же мягко накрыл и слегка прижал руку Ларисы.
Ну, целый спектакль, вашу мать!
Сомнений не оставалось – продолжение банкета скоро последует. Однако служба прежде всего! Я встряхнулся, перевел взгляд на потенциального самоубийцу Гаджиева и постарался включить все свое обаяние.
Еще раньше, до приезда в страну, я набросал план, как прояснить состояние и суицидальные планы несчастного посла.
Во время десерта, к которому оба были равнодушны, я взял инициативу в свои руки: признался Гаджиеву, что веселюсь сегодня через силу, и попросил прощения, если это было заметно. Разговор перешел на мои семейные проблемы, в которых я «решил признаться» под замечательный французский коньяк. Да, жена Катя меня в упор не видит: презирает мою совсем не интеллектуальную, по ее мнению, жизнь. Нам с ней не о чем разговаривать, и была бы возможность – она непременно бы с кем-нибудь изменила.
Меня брала оторопь от органичности собственного вранья. Но такой уж была игра, которую я придумал.
Имелся и еще один момент, потребовавший от меня сделки с совестью. На внезапный вопрос Гаджиева о Вольском – надо полагать, о его человеческих качествах – пришлось соврать, сославшись на отзыв Грохота: дескать, честный служака, без двойного дна. Я выговорил это и прикусил язык. Покосился на Гаджиева и прикрыл свое смятение подбадривающей полуулыбкой все понимающего друга.
Моя откровенность вызвала ответную волну, и цель была достигнута. Гаджиев рассказал, что идея самоубийства волнует его давно. Началось, скорее всего, с «Мифа о Сизифе» Камю и его главного вопроса: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?
Постепенно идея суицида все больше занимала Гаджиева. Он как коллекционер собирал ощущения, образующие цепочку, приводящую к логическому выводу о неизбежности добровольного ухода из жизни. Заметное место в раздумьях Гаджиева занимало ощущение самоубийства как «смерти на миру», или в другом варианте – «приглашения на казнь», или суицид как трагическое, но естественное следствие рокового стечения обстоятельств.
Гаджиев успокаивал себя тем, что ни в одном из текстов Нового Завета нет ни осуждения выбора и способа смерти Иуды, ни осуждения самоубийства вообще. Его завораживала традиция древности, по которой потенциальный самоубийца доказывал правомерность своего решения и в случае одобрения получал яд от государства.
Пути