Пунктуальность Мирона Александровича стала в городе притчей во языцех. Над ним даже слегка посмеивались и домочадцы, и судейские. Но он упорно придерживался своих, еще в студенческие годы установленных правил. Выкрест на Руси, считал Мирон Александрович, все должен делать лучше других – и шить, и паять, и лудить, и торговать, и защищать, и служить отечеству, если он хочет чего-то в жизни добиться.
Была у Дорского еще привычка в любую погоду – льет ли как из ведра, лютует ли стужа, палит ли солнце – всегда ходить пешком, быстрым молодецким шагом, не брать извозчика, не потому, что жалел полтинник, а потому, что не выносил тряски и запаха конского пота.
Теперь, после смерти Кристины, Мирону Александровичу приходилось недосыпать, вставать раньше, чтобы успеть где-нибудь наспех и без аппетита поесть. Обычно он столовался у пана Млынарчика, съедал в его полуресторации-полукофейне яичницу с ветчиной, выпивал чашечку кофе по-турецки – пан Млынарчик когда-то был солдатом, участвовал в русско-турецкой кампании и привез из Болгарии не только шрам, свидетельствовавший о его несомненной воинской доблести, но и умение готовить крепкий восточный напиток, столь же наглядно свидетельствующий о его безусловной торговой жилке.
Прихлебывая кофе, Мирон Александрович успевал бегло прочесть утренние газеты, полные всякой чепухи и в последние полгода кишмя кишевшие описаниями беспорядков и погромов на юге Украины, и с приятным ощущением сытости и полной своей безопасности направлялся в суд на угол Георгиевского проспекта и Жандармского переулка или в Лукишкскую тюрьму к своим подзащитным.
Дел у него было много – криминальных и цивильных, легких, суливших бесспорный выигрыш, и безнадежных, где все заранее предопределено – можно даже и не заседать. Такие дела Мирон Александрович в узком кругу называл сибирскими, обожал рассказывать доктору Самуилу Яковлевичу Гаркави или кому-нибудь другому из числа своих друзей головоломные, чудовищные сюжеты, смаковал подробности членовредительства, насилия или убийства.
Первое время, сразу же после окончания Петербургского университета и получения звания присяжного поверенного, Дорский охотно брал к защите все без разбору – будь то мелкая кража или избиение мещанином Бородовским своей сожительницы мещанки Спириной. Но по мере того, как набирал силу, стал предпочитать дела с большим, как он говаривал, скандальным резонансом, о коих в присутственных местах, изнывая от скуки, судачат благопристойные чиновники, благородные дамы, завсегдатаи конных бегов, щелкоперы, чувствительные гимназистки, мечтающие о сильных страстях и переустройстве мира, как его недотепа сын Андрей, оставивший отцовский дом и подавшийся в пролетарии.
Решительно и непререкаемо отказывался Мирон Александрович от дел политических. Увольте! Будьте добры, поищите другого адвоката! На чем на чем, но на политике в империи далеко не уедешь. Куда как благородно, конечно, защищать какую-нибудь