Подхлестнутый то ли ржанием гнедой, то ли цвеньканьем невидимых в гуще ветвей птиц, вдруг запел и сам Ешуа.
Гнедая горделиво вскинула голову – она слышала, как хозяин кричит, как ругается с Семеном, с завсегдатаями корчмы, как торгуется из-за каждого гроша на винокурнях, как клянет урядника или исправника, но чтобы пел!.. Такого с ним никогда не бывало!..
Ешуа пел старинную еврейскую песню про пастушка и его пропавшую овечку, самозабвенно выводя один и тот же куплет.
Но внезапно корчмарь осекся, издал какой-то звук, похожий скорее на крик о помощи, чем на песню.
– Посмотри! Посмотри! – шепотом, почти не дыша, сказал он лошади.
Он ткнул пальцем в непроходимый ельник, и гнедая, привыкшая к каждому его движению, повернула голову и сквозь гущу ветвей увидела поверженного мальчика. Он лежал неподвижно на почерневшем за зиму мху, испещренном зелеными лоскутками пробившейся травки, в сдвинутой на лоб поношенной кепчонке без козырька, в полотняных, порванных на коленях, штанах и деревянных башмаках, облепленных глиной. Тонкая струйка запекшейся крови, как ожерелье, обвивала его петушиную шею.
Привлеченная свежей травой, гнедая подалась в сторону, но Ешуа натянул поводья и закричал:
– Стой!
Лошадь застыла.
Не отпуская поводьев, корчмарь приблизился к стреловидной ели, под темным пологом которой лежал мальчик, наклонился, заглянул в его засыпанные хвоей глаза, почему-то подул на него, как на гаснущую свечу, потом стянул с него кепчонку, обнажил голову с легкими, спутанными, как омела, волосами, выпрямился, постоял над трупом, снова нагнулся, только теперь иначе, встав на колени, взял кепчонку, зажал ее между ладонями, словно собираясь отогреть, прикрыл ею еще не посиневшее веснушчатое лицо покойника и задумался.
Гнедая рядом пощипывала сухими губами траву, изредка пугая хвостом тощих лесных мух, перелетавших с ее крупа на как бы прикорнувшего под елью мальчика.
Дернула же нелегкая повести лошадь на водопой, подумал Ешуа, не зная, что делать.
Первой его мыслью было оставить мертвеца, напоить гнедую, вернуться на обочину и мчаться без оглядки в Россиены. Родные хватятся мальчика, кинутся искать и, может, еще засветло найдут.
Подальше от греха, уговаривал себя Ешуа. Потом объясняйся, растолковывай, где и когда нашел, был ли он еще жив или мертв. Зачем ему, Ешуа, лезть не в свое дело – у него и так сплошные заботы. Мальца все равно не воскресишь. Родители поплачут, поплачут и похоронят его. Видно, голодный волк задрал или на кабана во время гона нарвался. Вон сколько помета чернеет, видать, недалеко и логово.
Но что-то удерживало Ешуа. Он сам не понимал, что – сострадание, ответственность?