На кустах тамарисков, которые в июне цвели розовыми пушинками с конфетным запахом, теперь выступили крупицы соли. Мапа задержалась у мягонькой веточки. Синани рассказывал, что это чудо, а не дерево: мол, его избу, открытую посреди набережной всем ветрам, давно бы в море снесло, если бы не они. «В пустыне тамариски от песка защищают, у нас от моря, а к осени еще соль на них съедобная, даже полезная, верблюды лижут», – Исаак Абрамыч словно пытался всучить ей эту изгородь.
Теперь Мапа не удержалась: вроде как понюхала тамариск, а сама лизнула. И правда – соль.
На скамейке под окнами лавки-избушки Синани никого не было. Мапа знала, что скамейку прозвали «Чеховской». Подумала: а где, интересно, сам Антоша? По пути сюда показалось, что на дальнем конце набережной он на извозчике сворачивает к городскому саду. Его шляпа и летнее пальто. Нет. Он копается в огороде. Жаль, пруд в такую засуху на участке наполнить нечем, а то заняла бы брата карасями, как в Мелихово…
Бунин, подобревший, уже наговоривший кучу глупостей дочке Синани (не то Аде, не то Еве), выглянул из лавки:
– Мария Пална, обои? Нужен хозяйский глаз.
Ада-Ева задребезжала хохотом, как погремушка.
– Скажите, пожалуйста, – ледяным тоном спросила ее Мапа, подойдя к витрине и даже не взглянув на папку с пестрыми образцами, – Исаак Абрамович когда будет?
– Он на почте, – ответил за девчонку Бунин.
– Вот ждем его, – вставила Ада-Ева.
– И вас, наверное, покупатели заждались, – сказала Мапа девице, кивнув на двух толстяков у входа.
Те явно пришли за табаком, которым синеглазый Синани торговал не менее бойко, чем книгами. Толстяки листали альбом с автографами писателей, побывавших в лавке. Разумеется, лист с фамилией «Чехов» с зигзагообразным хвостом после «в» был совершенно затерт и побурел. Подпись Бунина, молодого, начинающего, была в альбоме на свежей странице. И закорючку он поставил, как у Антоши. Ученик. Толстяки, спросив нарзану, ушли пить во двор, так до него и не долистав.
Бунин это понял, спиной почувствовал, захлопал себя по карманам в поисках папирос. Мапе стало его жалко. Зря на гречанке женился. В приданое получил ложу в опере, да на кой бес она, опера, когда работа, дело у мужчины не идет.
Мапа, едва не касаясь щекой рукава Бунина, склонилась над папкой. Образцы были хороши. Бумага прочная, узор четкий, цвет… Вот тут Мапа, в прошлом художница, которую отличал сам Левитан, задумалась. Ей нравились серые обои с едва заметным палевым рисунком. Так, будто это набросок, сделанный мелками и карандашом. Но ей не хотелось, чтобы Бунин счел ее блеклой натурой, сравнив с братом, взявшим для кабинета алые с золотом обои. Еще противнее стало от того, что серо-палевые можно было бы и в Севастополе купить: давно бы всё поклеили и дверью входной занялись, не пришлось бы терпеть стыд с газетами.
Бунин, которого еще минуту назад было жаль, теперь тяготил Мапу. Казалось, он стал выше ростом и занял больше места в лавке. Вдруг дверь – у Синани она была под