Чехов всё ждал ответа.
– Б-балбес.
Еще договаривая «бес», Ольга мысленно дала себе оплеуху, но Чехов оживился:
– У меня мангуст был, Сволочью звали. Хороший зверь, отвернешься – все пуговицы с пальто открутит. Разве можно его винить? На Цейлоне звери воруют, у нас – городовые. А его самку Омутовой окрестили, как одну актрису.
Ольга всё сидела, красиво отставив ногу (ступня у нее не особо маленькая-изящная, но туфли дорогие, просто загляденье) и ожидая, когда Чехов предложит ей руку, поможет подняться. Он же – гладил Софочкиного шпица, почти отвернувшись от нее, и всё говорил о Цейлоне, щурился на море…
Татарин, вчера сдавший им с Софочкой квартиру на Почтовой, презрительно хмыкнул, узнав, что они артистки. Про Московский художественный театр он и вовсе не слышал.
– Через неделю за деньгами тоже приду, – хозяин жирно почмокал губами, пряча за пазуху две розовые банкноты. – Небось раньше не съедете.
– Инжир в масле! – долго возмущалась Софочка, заперев за татарином дверь.
Грозилась написать лично Алексееву, что он подвергает актрис унижению, раз отправил выпрашивать роль. Передумав ругаться с руководителем труппы, взялась сочинять телеграмму своему родственнику, князю Горину, умоляя «прижучить косоглазую держиморду». Но и это бросила. Софочка, хрупкая, двадцатилетняя, фарфоровая, в их общей с Ольгой гримерной после репетиций бранилась как ямщик. Ее родители, купцы Абрамовы, были богаты.
Ольга была никто, к тому же немка. Смуглая, остроносая, гибкая, в свои тридцать с хвостиком она и выглядела почти на тридцать.
С тех пор как отец, гимназисткой поймав ее за разучиванием роли (да еще с папироской!), запер на три дня в комнате с ведром воды и ночным горшком, – не курила, и спиртного в рот не брала до самой его смерти. А в двадцать пять – впервые в жизни напилась, и наутро, с больной похмельной головой, поступила на актерские курсы. Выпускница без протекции, она попала лишь в экспериментальный театр – МХТ.
Их «Чайка» в прошлом году прошла с успехом, только это не гарантировало ей новую роль. Алексеев так и сказал: «Никаких долгосрочных контрактов, артист должен быть голодным». На этих словах Ольга ощутила вкус розовых лепестков напополам с кровью. Просидев тогда первые сутки в отцовском заточении и озверев от голода, она через решетку затянула себе плеть кустовой розы со двора – и грызла ее, откусывая и сплевывая на пол шипы.
Розы теперь ненавидела больше, чем отца. А Софочкой – почти восхищалась. И все-таки всыпала два порошка снотворного ей в чай, забелила всё молоком, а потом с серьезной миной обсуждала, как завтра они вместе пойдут знакомиться с Чеховым.
– Антон Палыч, я ваша Елена Андреевна, – зевая, говорила Софочка. – Я тоже в консерватории училась…
А потом уснула, опрокинув остатки чая прямо на ночную сорочку. Ольга