Снежок, пущенный Олькко – в беззаботную пору с друзьями они бросали снежки с их берега реки на тот – описал высокую дугу да и врезался в призрачное подобие того, что у людей бывает пальцами.
Облачко, в которое снежок превратился на ударе, звеня по-ледяному тонко и востро, осыпалось ливнем вниз, аж ссекая у попавших под него сосен кручёные сучья да ветви…
«Попал! Попал! Попал!.. Ко мне давай!»
Чёрный Нок отворотил свой лик от деревни.
С лёгкостью, но с невозможно-странным вывертом он переступил разделяющий их с Олькко пролесок и потянул призрачную длань к жертве.
Жертве стремительно-стремительно замерзающей…
Ибо если ранее холод хотя бы можно было терпеть, то этот, новый, нечеловеческий…
Последок воздуха сох, исчезая, опадая льдом-пылью. Олькко против воли чувствовал, как стволы всех деревьев, а земля локтей на пять вглубь – промерзают…
Вьюга-завируха смолкла. Снежинки, остатки её, летели в глаза прямо из темноты, и Олькко видел безбородое и безбровое лицо, почему-то похожее на его лицо, Олькко. А за лицом тем – громадное, худое тело, которое сгибалось, складывалось членами-сочлененьями своими, наклоняясь к находке. Волосы Нока, длинные-длинные, сверкучие что свежий лёд, тёмные что тучи, стягивались со всего неба…
Когда Нок коснулся, обхватив, будто травинку-стебелёк, осторожными призрачными пальцами туловище Олькко, тому показалось, что его пронзает будто тысяча тысяч острых игл, ножей, топоров, зубил, копий. Всё ровно торос, что, так же без жалости, зажимает весной в реке, в мгновение пробирает холодом целиком и сдавливает.
Олькко, погружаясь в чёрные воды забытия, капля за каплей, мысль за мыслью угасая, думал:
«Прости, матушка…»
Подумал так… И, наверное, умер.