Сам Николай Павлович много лет спустя писал о том времени: «Мне думается, что мое рождение было для Императрицы Екатерины последним счастливым событием: она желала иметь внука, а я, говорят, был большим и здоровым ребенком, так как даже она, благословляя меня, сказала: «Экий богатырь!» Слабое состояние ее здоровья не позволяло ей принимать личного участия в обряде крещения, ввиду чего во время крестин она находилась на хорах Царскосельской Придворной церкви».
Младенец рос быстро и был невероятно прожорлив. Ему не хватало грудного молока, пришлось очень рано ввести прикорм. «Великан Николай поминутно просит есть, так что вот уже три дня, как его стали кормить кашкой; это неслыханное дело для ребенка, которому всего неделя. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, придется к шести неделям отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, а голову держит прямо и поворачивает не хуже моего», – писала Екатерина Гримму 5 июля 1796 года.
Однако в памяти Николая не осталось никаких светлых воспоминаний о бабушке Екатерине Великой. Напротив, всю свою жизнь он не был расположен к ней. Возможно, сказывалось влияние матери.
Новорожденному великому князю немедленно назначили свой особый штат. Это были уже упоминавшаяся статс-дама Шарлотта Карловна Ливен и три дамы, исполнявшие обязанности гувернанток: Юлия Федоровна Адлерберг, подполковница Екатерина Синицына и надворная советница Екатерина Панаева. Они находились ночью при детской кроватке, чередуясь между собой в течение всего первого года жизни великого князя, а позднее были в спальне младенца лишь днем, а на ночь с Николаем оставалась его заботливая нянька – шотландка Евгения (Джейн) Васильевна Лайон. В 1794 году ей пришлось быть в восставшей Варшаве. Она была заключена в крепость вместе с другими иностранцами. Возненавидела поляков и часто рассказывала маленькому Николаю об их зверствах. В результате будущий царь привык воспринимать поляков исключительно негативно.
Кормилицу младенцу согласно обычаю взяли из крестьян – звали ее Евфросинья Ершова, и она, служа во дворце, оставалась неграмотной. Даже в ведомости за полученное жалованье за нее расписывались другие. Родные дети этой Евфросиньи – две дочери и сын – считались молочными сестрами и братьями царя.
Состояли при младенце также две камер-юнгферы, две камер-медхен и два камердинера. Сверх того, новорожденному полагались лейб-медик, аптекарь и зубной врач. Есть упоминания, что в покоях находились еще восемь простых лакеев и восемь истопников. Мария Федоровна ежедневно навещала сына, оставаясь в его комнатах минут на десять или на четверть часа. Если на какой-то день был назначен бал, то посещение детских комнат отменялось.
После ухода супруги сына иногда, далеко не каждый день, навещал Павел Петрович – обыкновенно один, и тоже оставался ненадолго. Различие между посещениями отца и матери состояло в том, что Мария Федоровна твердо настаивала на соблюдении этикета, довольно неудобного, а Павел Петрович, напротив, пренебрегал этим. Так, в присутствии великой