Очаровательно. И так по-республикански! Неужели она действительно рассчитывает, что меня, кийстромского беженца, волнует безопасность ее драгоценного государства?
– Мой ответ по-прежнему «нет».
Она тоже откинулась на спинку стула, выражение пылкого патриотизма как волной смыло у нее с лица. Ненавидит она меня, что ли? Но нет, эта «волна» скрывала не ненависть, а лишь безразличие и легкую неприязнь: так смотрят на собаку, которая громко разлаялась в комнате.
Наверное, лучше бы ненавидела. Ведь если есть ненависть, значит, нет равнодушия. А Квинт, судя по всему, было абсолютно все равно, что со мной сделают.
– Если вас беспокоит судьба Бенджамина, – сказала она, – мы можем вывести его из этого уравнения. Мой босс с легкостью заменит его любым другим контрабандистом.
Как интересно.
– Но моих навыков нет больше ни у кого?
– Именно так. Значит, вот чего вы хотите? Чтобы ваш деловой партнер не участвовал в этой операции?
– Нет, мы с Бенни идем в комплекте, – возразил я.
– Надо же, какая привязанность к подельнику.
Да много она понимает.
– Так чего же вы хотите, Шон? – снова спросила она. Интересно, Квинт – это имя или фамилия? – Ну давайте, не стесняйтесь. Любое желание. Мой босс в силах сделать многое – и готов это сделать. Чего бы вам хотелось?
– Хотелось бы, – сказал я, – повернуть время вспять. Чтобы Кийстром не захватили. Чтобы мои родные были живы.
От такой откровенности мое горло сжало.
Ее взгляд будто перенес меня туда, на Кийстром, в детство. Вот с такой же досадой глядел на меня учитель, когда я в третий раз кряду неправильно ответил на вопрос, потому что невнимательно слушал.
– Я имею в виду сейчас, – уточнила Квинт. – Чего вы сейчас хотите?
5. На привязи
Когда те же люди в деловых костюмах явились в третий раз, я уже почти не удивился.
– Приветствую вас, господа.
Один из них крепко ухватил меня за руку. Что-то новенькое: зачем так-то? Я ведь ни разу не попытался сбежать.
– Сегодня вы особенно любезны, – начал я, и тут второй зашел мне за спину, и что-то кольнуло меня в шею.
В какой-то момент я очнулся – лежа на животе, с жесткой фиксирующей маской на лице. Что-то острое по-прежнему впивалось в основание шеи.
Один. Это была единственная мысль, оставшаяся в моей пустой голове. Знание, являющееся основой всех моих воспоминаний, такое же постоянное и саморазумеющееся, как сердцебиение.
Здесь никого. Никого не осталось. Только я.
– Гляди, щас очухается, – заметил кто-то. Кто же тут так по-простецки выражается, ошеломленно подумал я. А больше ничего не успел подумать: очередной укол снова погрузил меня в темноту.
Полностью я пришел в себя уже в лифте.