– Маменька, дорогая моя маменька, – промолвил Каллист, опускаясь на колени перед баронессой, – к чему разглашать свои неудачи? Мадемуазель де Туш, или, если вам угодно, Камилл Мопен, отвергла мою любовь еще полтора года назад, во время своего последнего пребывания в наших краях. Она даже подтрунивала тогда надо мной: «Я вам в матери гожусь», – говорила она. Сорокалетняя женщина, влюбившись в юнца, совершает, по ее словам, просто преступление, и она на это не способна. Она осыпала меня шутками, язвительными шутками, ибо она умна, как ангел. Когда же она заметила на моих глазах слезы, она стала утешать меня; у нее благороднейшее сердце, и она предложила мне свою дружбу. Она так же великодушна, как и талантлива; она такая же добрая, как и вы, маменька. Она относится ко мне, как к ребенку. Теперь, когда она снова приехала в Туш, я узнал, что она любит другого, и я смирился. Молю вас, не повторяйте той клеветы, которая распространяется здесь, в Геранде, на ее счет: Камилл Мопен – художник, она – талант, и она живет особой жизнью, о ней нельзя судить, как о всех смертных.
– Дитя мое, – возразила благочестивая Фанни, – ничто на свете не может освободить женщину от тех обязанностей, которые налагает на нее святая церковь. Она пренебрегает своим долгом перед богом, перед людьми, ибо отрекается от тех смиренных обязанностей, которые положены ее полу. Женщина, посещающая театр, уже совершает грех. Но писать безбожные вещи, которые повторяют со сцены актеры, разъезжать по всему свету то с заклятым врагом папы, то с каким-то музыкантом, – нет, Каллист, ты не убедишь меня, что эти поступки есть деяния веры, надежды или милосердия. Ее состояние дано ей, чтобы делать добро, а скажи, какое употребление находит она своим деньгам?
Каллист вдруг поднялся с колен, взглянул на мать и произнес:
– Маменька, Камилл Мопен – мой друг; я не могу слышать подобных вещей. Я готов отдать за нее жизнь!
– Отдать жизнь? – повторила баронесса, испуганно глядя на сына. – Но ведь твоя жизнь – это наша жизнь.
– Мой прекрасный племянник наговорил здесь столько, что мне и не понять, – тихо произнесла слепая Зефирина, поворачиваясь к Каллисту.
– А где он научился всему этому? – сказала баронесса. – У мадемуазель де Туш!
– Но, милая маменька, она находит, что я невежествен, как дикарь.
– Ты знаешь достаточно, раз ты усвоил обязанности, которые предписывает нам религия, – ответила баронесса. – Ах, эта женщина разрушит твои благородные и светлые верования!
Старая девица вдруг поднялась с места и торжественно протянула руку к брату, который в продолжение всего разговора мирно дремал в креслах.
– Каллист, – произнесла она голосом, идущим из глубины сердца, – твой отец никогда не открыл ни одной книжки, он говорит по-бретонски, но он рисковал жизнью, сражаясь за короля и бога. А образованные люди совершали дурные поступки, и ученые дворяне покинули свою родину. Вот она, наука!
И, усевшись