Где они у меня? Вот, снотворное и нитроглицерин. Запаковали‑то как: крышку не отвернёшь. Ножом, что ли, поддеть?
Раз. Два. Надо бы запить, да ладно. Проскочат.
Ну вот, приняли допинг.
Завтра, значит, поеду по местам, где работали эти бедолаги. Может, удастся что‑то выяснить. И девочка. Не забыть про девочку.
Сильная штука. Мысли уже путаются. Может, не стоило пить? Нет, надо, надо. Лишь бы жена не узнала. Начнёт снова про пенсию. А что я буду делать на пенсии?
Девочка. Девочка и патологоанатом.
Как маленьким в Геленджике, когда нырял: зажмёшь нос, ложишься на спину и опускаешься на дно. Становится темнее. Темнее. Поверхность отдаляется, отдаляется…
… ляется …
… ться …
… ся …
11.
Положив подбородок на сплетённые пальцы кистей рук, а сами руки с локтями на стол, сгорбившись и вытянувшись на стуле, майор полиции Игорь Фёдорович Малыгин молча наблюдал, как приехавший из Москвы коллега со своим ботаном-помощником второй час пытаются уговорить тронутую мамашу и её дебиловатого муженька дать согласие на беседу с их дочерью с участием детского психолога.
Пока что было понятно – полный облом.
Папаша девочки, охреневший от первых крупных заработанных денег бизнесмен средней руки, Вандербильд недоделанный, гнул пальцы так, что хотелось встать и от души приложиться кулаком по наглой гладко выбритой роже, чтобы долетел вместе со стулом прямо до двери. А потом добавить ногой под дых, желательно в «солнышко», конечно. По крайней мере, заткнулся бы минут на пятнадцать. Пока не продышался. Глядишь, и мамаша вмиг стала бы сговорчивее.
Соблазнительная картинка, что и говорить. Увы, нельзя. За последние годы он привык давить в себе подобные порывы. Поэтому он ограничился тем, что выпрямился, закинул руки за голову и откинулся на спинку офисного кресла, мягко спружинившего под его тяжестью. Вандербильд недовольно покосился на него как на кучу свежего навоза, брезгливо поджал губы. Малыгин, нахально ухмыльнувшись, вытянул ноги так, чтобы они, выступая из‑под стола, почти касались обутыми в служебные нечищеные ботинки стопами красных туфлей женщины. Та, в отличие от мужа, не обратила на это никакого внимания. Жаль.
Переливание из пустого в порожнее тем временем продолжалось. Хайдаров уже скис и заткнулся, кажется, не верил в возможность уговорить родителей дать возможность опросить девчонку. По лицу Хозина, непроницаемому и мрачному, нельзя было догадаться, о чём он думает. Крепок, крепок, думал Малыгин, разглядывая крупную лобастую голову москвича, почти сразу переходящую в покатые плечи, делавшими их обладателя похожим на бывшего борца. Крупные мясистые губы шевелились, выплёвывая наружу одну фразу за другой. Голос почти не изменился с начала беседы. Неудивительно, на одну его реплику родители отвечали десятью. Папаша уже охрип и, похоже, наконец‑то сбавлял