Я схватил ее руку, вцепившуюся в деревянный подлокотник кресла, и поразился тому, какой она была холодной и влажной.
– Мам, не волнуйся! Я сам могу о себе позаботиться. Мне уже восемнадцать, забыла? – принялся жарко заверять я.
– Тильда, морфин, – негромко, но настойчиво напомнила Руфь.
Мама мотнула головой, влажная от пота прядь упала на лоб.
– Не сейчас… Пусть… пусть сначала пообещает, что не уедет. – Она начала говорить обо мне в третьем лице. Взгляд блуждал по комнате, словно она искала меня глазами, но не могла найти. – Восемнадцать… Совсем еще ребенок. Ребенок… – Ее глаза внезапно расширились, покрасневшие веки затрепетали, ладонь выскользнула из моей и прижалась к груди. Она смотрела куда-то мимо меня, в угол палаты, как будто увидела там то, что больше не видит никто.
В полной растерянности я взглянул на Руфь. Та быстро отвернулась к кровати и потянулась к лежащему на ней пульту.
– Надо позвать медсестру.
– Нет, – хрипло возразила мама и облизала пересохшие губы. Ее взгляд снова заскользил по комнате и остановился на мне. – Ноа… – Она всхлипнула, тонкие крылья носа затрепетали, глаза влажно блеснули и вдруг пролились двумя прозрачными слезами. Одна капля быстро скользнула вниз по щеке и сорвалась на шерстяной ворот свитера, другая задержалась в тонких морщинках у носа. – Мой мальчик. Только мой. Пообещай, что не бросишь дом. – Мамина рука потянулась ко мне, и казалось, этот простой жест дается ей с огромным усилием. Я сжал ее ледяные пальцы. За ее спиной дождь бросался в окно пригоршнями воды. Оно было плотно закрыто, но лицо у меня стало мокрым. – Мальчик мой. Единственный мой, – шептала она, цепляясь за меня. – Пообещай мне. Прошу.
– Обещаю, мам.
Еще мгновение она удерживала мой взгляд, будто запечатывая клятву, а потом что-то изменилось. Лицо разгладилось, расслабились мышцы, погасла воля в глазах, на которые скользнули отяжелевшие веки.
– Морфин, – тихо сказала Руфь. – Давно пора.
– Теперь уходи, – слабо, но отчетливо выговорила мама.
– Но… – начал я, и в это мгновение в палату вошла медсестра.
– Иди и не приходи больше, – сказала мама, не открывая глаз.
Спина медсестры, обтянутая синей униформой, закрыла ее от меня.
Больше в хоспис я не приходил.
3
Мамины вещи я принялся паковать вскоре после похорон. Невыносимо было натыкаться на материальные признаки ее присутствия в доме: забытые на дне бельевой корзины колготки; раскрытую книгу на прикроватном столике, положенную обложкой кверху; расческу у зеркала, между зубчиками которой запутались длинные русые волоски; магнитный листок на холодильнике с составленным ею