А автобуса все не было, которого они ждали. Да и время уже на часах поджимала. Было, что волноваться всем. Им на рынок ранним успеть, распродать: лука, картошку, морковку. А Степану Епифанычу, как штык, надо добраться, ну, хотя бы, к обеду рано. Как по злому умыслу, все не показывался на горизонте маршрутный автобус. Да и небо, как – то не вовремя, стала заволакиваться. Они неслись с юга и с востока, словно, как соревнуясь между собою. Как раз к их сторону – будке, а это уже было не смешно тут в ожидании сидеть. Ветер стал усиливаться.
– Ах! Ну, как так? Видать, попадем мы под дождь, – потерянно вздыхает Захар, отбрасывая на обочину закрутку, следом выплевывая тягучую свою слюнку. Но она не оторвалась, растянулась, как резинка, блеснула светом, прилипла к его двухдневной щетине. – Фу ты, ахти, – ругается он, оттирая их рукавом, а на это, увидев, тетка Таисия, кричит на него.
– Платок же есть у тебя в кармане. Остолоб. Есть. Остолоб. Совсем уж стар стал. Противно глядеть!
Услышав, как она его обзывает остолобом, Степан вспомнил, как его самого Альб, узнав, что он, уезжая в свой поселок, устроился в школе физиком и завхозом, обозвала так же его, в сердцах, как остолобом. Вспомнив ее, он скривился. Как, от боли. И, взволнованно, не обращая на ветра, не отворачиваясь от нее, отправил, нервным тиком, в рот сигарету. Спрятал в кулаке зажигалку, прикурил. Затем вздохнул, затянувшись, устремил влажные глаза на трассу, откуда по его предположению уже давно должен был показаться автобус. А затем, почему-то вслух сказал.
– Да. Дожил до четвертого десятка, а жизнь, считай толковую, не видел.
И эта была правда. Ну, что он, вообще, видел в этой своей жизни нового? Когда учился, думал об учебе, о другом, думать, не было времени, и возможностей, а когда получил диплом об окончании университета, встал вопрос, куда пойти работать. Женившись, пошли одинаковые будни: работа, дом, которую они снимали с Альб, а когда дочь родилась, то вовсе не стало свободных минут: пеленки, пеленание и беготни. Пока Альб сидела с дочерью дома, он рвал, метал, добывал лишние деньги, чтобы сносно как-то существовать. Что ж говорить, тяжело им было. Потом, Альб вышла на работу, дочь в садик – чуть стало легче, но все равно приходилось везде выкраивать, искать дополнительный приработок. Но как бы там не было, были и радости: дочь подрастала, денег, вроде, сумели собрать достаточно, чтобы хватило на собственный угол, утварь купить. И на те, в один день остались ничем, будто и не жили, не мучились. Эта такая была обида на государство, которая вычеркнула их, и, их подобных, из списка страны.
А теперь что? Почти потерял жену. Три года как чужие. Один единственный был от нее звонок за все время. Ни она не хочет, первой повинится, ни он, что увидел, простить не может. А мог ведь он. И этого у него «мог» и не быть. Скажи он тогда солдафонски, как приучила жить людей эта страна: «Есть, господин хозяин», и все было бы в другом варианте. И Альб была бы с ним, и не пошла