Как-то раз высказанное ей сравнение русских и французов в любви:
влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а нередко – противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них любовь – почти религия… —
побудило его оглядываться на свои любовные манеры.
Когда однажды «в голубоватом свете луны» она узнала о чистом романтическом складе его души, то со слезами и глубоким сожалением констатировала, что ошиблась и теперь понимает, что «она не то, что нужно ему, не то!» И это нельзя исправить, поскольку она уже давно не девушка.
В романтическую мечту Горького входило и желание возбудить в любимой женщине «жажду свободы, красоты». Эту идею он постарался выразить в рассказе «Старуха Изергиль» и, когда он увидел, что «самая близкая» ему женщина «крепко уснула», прервал чтение и задумался… Горький осознал, что даже его мощная, как колокол, любовь не в силах изменить, а точнее, вернуть то, что она сама считала в себе безвозвратно утраченным: «мечту о небесном блаженстве любви».
Кажется маловероятным изображенное в рассказе о первой любви сдержанное и ироничное отношение молодого Горького к кокетству своей жены, ее «„стремлению“ встряхивать мужчин» и распускаемым о ней сплетням, свойственное скорее взгляду уже пожившего автора, но оно ярко выделяет его главное страдание – что она может другому рассказать его самые глубокие «чувства, мысли и догадки, о которых говоришь только любимой женщине и не скажешь никому больше». Он также стал ощущать, что любовь, которая была опорой его сокровенного жизненного пути – литературного творчества, теперь в своем неидеальном воплощении сбивает с него; эта абсолютная любовь не может поглотить или преобразовать отторгаемое, и они, «немножко и молча погрустив», расстались.
В этом автобиографическом рассказе можно обнаружить и третью составляющую переживаемого Горьким чувства любви – «романтическую мечту», связанную с особенностью его натуры, проявляющейся в невыносимости людских страданий, особенно когда они связаны с насилием и оскорблениями, которые «вышвыривали его из жизни». Для Горького это была внутренняя «лакмусовая бумажка», камертон родства душ. Когда он обнаруживал в своих любимых закоренелую душевную черствость, что-то обрывалось в его собственной душе, и он охладевал к ним. Он приводит случай, как его первая любовь обнажила свою неспособность разделить сострадание к одноглазому старику-еврею, которого унизительно избил полицейский, представив себе нарисованную «тоской и злобой» картину бесчеловечного надругательства и заключив, что ее муж слишком впечатлителен и у него «плохие нервы». К этому можно добавить, что, по свидетельствам дочери второй гражданской жены Горького Марии Андреевой, резкое «расхождение политических мнений» по поводу неприятия репрессий и кровавой расправы большевиков