Днём, когда Солнце-бог воспарит от горизонта к зениту, от яркой пляски цветов на Утреннем Зеркале останется лишь лёгкое свечение, а основной поток света примет на себя Полуденное Зеркало. Самое большое и яркое, оно не украшено разнообразием тварей и птиц, и взгляд сразу приковывает к себе символ Полуденных – руна Солнца – огромное ало-злато-багровое солнце с волнистыми лучами, окружённое бледными тенями праведников, святых и жрецов. Безоружная армия миротворцев, стоящая вокруг своего господина плотным кольцом, на полу отразится сотнями светлых призраков.
Тем разительнее контраст станет вечером, когда неустанный Солнце-бог, завершая путь, коснётся Вечернего Зеркала – старейшего из Зеркал. Танцуют у самого пола на витраже фиолетовые Тени, сверкают серебряные серпы из матового стекла, свиваются в сложные орнаменты растения, и Солнце-бог, горящий наверху, украшен, как старым шрамом, полумесяцем. Через весь витраж причудливо змеятся молнии, вечное знамя воинов, и, когда закатный свет коснётся стекла, по силуэту молний проляжет последняя из трёх святых рун – руна Возмездия, в народе более известная под просторечным названием «руна Серпа».
Вечный круговорот утра, дня, вечера и богопротивной ночи, недолгого времени ненужной человеку свободы, когда творятся страшнейшие из грехов. Недаром на четвёртой стене, в Ночном Зеркале, лишь глухие осколки стеклянных звёзд на каменной кладке.
Мне ли не знать, как ужасна даже не сама ночь, а дела, что мы прячем в её мягком покрове.
Но сейчас – утро. Хохочут юные монашки Утреннего корпуса, отвлёкшиеся от своего послушания – мытья подсвечников. Ведут себя, как сущие дети, корчат рожицы. Остальные утренние к их безалаберности потрясающе благосклонны – кое-кто оборачивается на шум, но глядит без осуждения, и быстро возвращается к работе. В этом, в неестественной какой-то для грешного человека незлобивости и отсутствии строгости даже к тем, кто её заслуживает, их невероятность и их же слабость.
Я смотрю на них, тщетно пытаясь нагнать в собственную пропавшую душу того же чувства спокойной радости и покоя, не фанатичного, а мирного и богоугодного желания трудиться. Но не выходит. Глаза мои слипаются после бессонной ночи в засаде, руки изредка, как от тика, вздрагивают от понимания того, что было сделано.
А вот и ранние пташки из братского Полуденного корпуса – вышагивают от выхода к алтарю со степенностью, какую у аристократии встречаешь через раз. Мужчина с длинными рыжими волосами, у корней отросшими русым почти на палец, и женщина в жреческой гриве. Разговор их то и дело спотыкается о попадающихся на пути утренних – с каждым они пытаются успеть обменяться кивком или улыбкой. Правда, суетность оставляет полуденных, едва эти двое подходят к алтарю. Я вижу, как замедляется их твёрдая поступь. Как весёлая бодрость, отражённая на лицах, сменяется тихим благоговением. Они по очереди касаются алтаря и начинают готовить его к службе. Осторожность в движениях выдаёт в полуденных людей, совмещающих молитву про себя с простой работой. И такая спокойная уверенность от них исходит, так доверительны их взгляды на алтарь и Зеркала, будто Солнце-бог для них – живое существо, во плоти находящееся здесь же, в Зале Божьей Славы, с которым они ожидают очередной аудиенции.
Мне бы их уверенность. Мне бы подойти к алтарю, коснуться его рукой и бессловесно обсудить с Солнцем свои печали – да как подойти тому, кто, греша, продумывает план на новый грех?
Бывает ли малое зло и может ли быть оправдано соучастие больше, чем самовольное злодеяние? Виновен ли тот, кто убивал, более того, кто заманил жертву к убийце? Есть ли зло, которое Солнце-бог прощает даже тем, кто греха своего до конца не осознает и цепляется за иллюзию «это было меньшее из зол»?
Вот, к примеру, те парни из Вечернего корпуса. Судя по их неопрятному виду и выражению лиц, одновременно сонному и взбудораженному, они сегодня были на жатве. Скорее всего, в этот раз у них не получилось изгнать Тень «малой кровью», как говорят у нас в Храме, а может, одержимый сопротивлялся слишком яростно, и его случилось убить. Они не ложились спать и караулят самую первую, утреннюю службу, в слабой надежде облегчить боль от осознания, что были соучастниками убийства. Они молоды. Молодость бывает совестлива, знаю это по себе. Чёрствость к собственному греху приходит с годами.
Мне бы их смелость и уверенность в доброте Солнца, с которой они ждут начала ежеутреннего обряда и заветной минутки, чтобы подойти к полуденной жрице для разговора и отпущения грехов, а то и вовсе заверения, что их дело грехом считаться не может. Одержимый мог просто вынудить их убить себя.
Оправдывает ли меня то, что я сейчас – жертва шантажа? Или же я лишь получаю по заслугам за страшный грех прошлого?
– Да осветит твой путь Солнце, – нараспев произносит одна из монахинь Утреннего корпуса, проходя рядом.
– Да осветит! – соглашаюсь я и даже удивительно, что