– Я же сказала, брось.
Айрис уронила пакет, и бутылки в нем звякнули. Она слишком устала, чтобы возражать, и сделала, как хотела мама.
Девушка ушла в свою темную комнату, нащупала спички и зажгла свечи на тумбочке. Но она хотела есть, поэтому вернулась на кухню сделать сэндвич с конфитюром. Мама все это время валялась на диване, пила прямо из бутылки, курила и напевала свои любимые песни, которые теперь не могла слушать, потому что радио больше не было.
В тишине своей комнаты Айрис открыла окно и стала слушать дождь. Воздух был холодным и бодрящим; в нем чувствовалось дыхание задержавшейся зимы, но Айрис нравилось, как он пощипывает и заставляет кожу покрываться мурашками. Это напоминало ей, что она жива.
Доев сэндвич и яйца, она наконец сменила мокрую одежду на ночную рубашку. Осторожно разложила на полу промокшую «Печатную трибуну», чтобы просохла. Теперь, побывав в кармане, страница с рисунком чудовища еще больше расплылась. Айрис смотрела на него, пока не почувствовала в груди резкий толчок, и тогда полезла под кровать, где прятала бабушкину печатную машинку.
С облегчением девушка вытащила ее на свет, довольная тем, что машинка оказалась на месте после неожиданного исчезновения радио.
Усевшись на полу, Айрис раскрыла матерчатую сумку и достала начало эссе, теперь помятое и промокшее под дождем. «Найди какую-нибудь хорошую тему, и я, может, подумаю над тем, чтобы разместить твою статью в колонке на следующей неделе», – сказал Зеб. Вздохнув, Айрис вставила чистый лист в печатную машинку бабули и коснулась клавиатуры. Но снова бросив взгляд на размазанного чернильного монстра, она поймала себя на том, что пишет нечто совершенно отличное от своего эссе.
Она давно не писала Форесту, и вот сейчас вдруг принялась за письмо. Слова полились сплошным потоком. Айрис не позаботилась поставить дату или начать с «Дорогой Форест», как печатала ему в других письмах. Она не хотела писать его имя, видеть на бумаге. Сердце болело, и девушка сразу перешла к делу.
Каждое утро, когда я пробираюсь через море маминых зеленых бутылок, я думаю о тебе. Каждое утро, когда надеваю тренч, который ты мне оставил, я думаю о том, вспоминаешь ли ты меня хотя бы мимоходом. Представляешь ли, каково мне без тебя и каково маме.
А может, ты думаешь только о сражениях за Энву? Может, тебя пронзила пуля или штык? Может, ранил монстр? Может, ты лежишь в безымянной могиле, которая засыпана пропитанной кровью землей, и я никогда не смогу преклонить пред ней колени, как бы отчаянно моя душа ни стремилась найти тебя.
Мне ненавистно, что ты оставил меня вот так.
Я ненавижу тебя, но еще больше – люблю, потому что ты смелый и в тебе столько света, которого я, наверное, никогда не обрету и не пойму. Столько рвения бороться так яростно, что даже смерть над тобой не властна.
Иногда я не могу вдохнуть полной грудью. Разрываюсь между беспокойством и страхом, а в легких так тесно… Ведь я не знаю, где ты. Прошло пять месяцев с тех пор, как я обняла тебя на прощание на станции. Пять