«Чего тебе от меня надо? пошел прочь!»
А он отвечает:
«Ты, – говорит, – меня без покаяния жизни решил».
«Ну, мало чего нет, – отвечаю. – Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно. Да и чем, – говорю, – тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено».
«Кончено-то, – говорит, – это действительно так, и я тебе очень за это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе, что знаешь ли ты, что ты у нее молений сын!»
«Как же, – говорю, – слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не раз сказывала».
– А знаешь ли, – говорит, – ты еще и то, что ты сын обещанный!»
«Как это так?»
«А так, – говорит, – что ты Богу обещан».
«Кто же меня ему обещал?»
«Мать твоя».
«Ну так пускай же, – говорю, – она сама придет мне про это скажет, а то ты, может быть, это выдумал».
«Нет, я, – говорит, – не выдумывал, а ей прийти нельзя».
«Почему?»
«Так, – говорит, – потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает. А если ты хочешь, – говорит, – так я тебе дам знамение в удостоверение».
«Хочу, – отвечаю, – только какое же знамение?»
«А вот, – говорит, – тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы».
«Чудесно, – отвечаю, – согласен и ожидаю».
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, – к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, – и остановились в Елецком уезде, в селе Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу – опять идет тот монашек, которого я решил, и говорит:
«Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монастырь – они тебя пустят».
Я отвечаю:
«Это с какой стати?»
А он говорит:
«Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь».
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил,