Он так уверенно это говорит, интересно, все ли он о ней знает? В курсе ли, например, что в семнадцать она воровала рецепты на наркотические препараты? Что в девятнадцать сбежала из дома, или, как копы сказали моему отцу, «съехала»? Что однажды она совсем голову потеряла и кончилось все абортом, о чем наш отец не знает и никогда не узнает? Я в тот год как раз академию окончил, а кольцо, как все выпускники, купить не смог, потому что отдал четыреста долларов, чтобы ее вычистили. Он про все это в курсе? Это же харам, любой араб бы плюясь убежал прочь.
В общем, мы едим и болтаем. Джерон рассказывает, что он на последнем курсе, изучает – и вот тут у меня глаза на лоб лезут – классическую музыку.
Я, блин, просто не знаю, что и сказать. Взрослый человек выбрасывает уйму денег, чтобы изучать оперу и всякую подобную хрень? В общем, я просто киваю, но он смекает, что к чему.
– По-твоему, это странно? – спрашивает этак интеллигентно.
– Учиться на мастера классической музыки? Ну, тебе жить.
Слава богу, у Амаль оценки хорошие, этот-то явно на пропитание не заработает.
– Никто не ценит изящные искусства, – вздыхает он. – В этом трагедия нашей жизни.
– А то, – бормочу я.
А сам думаю: «Да ты вообще знаешь, что такое трагедия? Трагедия – это двойное убийство. Или убийство с последующим самоубийством. Или авария на 695-й трассе с детьми в машине. Вот это трагедия, а не Бах с Моцартом, которых крутят на вечно нуждающихся в деньгах радиостанциях».
– Просто не думал, что ты занимаешься классической музыкой.
– Это потому что я черный? – начинает заводиться он. – Думал, я в баскетбол играю?
Я окидываю его взглядом – симпатичное лицо, длинный нос, большие карие глаза. Амаль, кажется, сейчас в обморок хлопнется.
А меня смех разбирает.
– Черт. – Аж дышать тяжело. – Черт. Ты говоришь, что изучаешь классическую музыку. И что никто не ценит искусство. А сам хоть знаешь, что за искусство я вижу на работе? Друг мой, мне приходится фоткать размазанные по стенам мозги. Вот мое искусство.
– Ладно, ладно, я понял, – качает он головой.
Амаль нервно хихикает, и я на секунду, всего на секунду, жалею, что нет в ней маминой силы духа.
Две недели спустя снова поступает вызов с Таунтон-авеню. На этот раз у женщины разбито лицо и сломан нос – она дышит ртом, так что я сразу все понимаю. Отодвинув ее в сторону, я ищу мальчика, зову его по имени – он плачет на кухне. Пацан не пострадал, но я злой как черт, папашу ловлю, когда тот пытается удрать через окно спальни, и защелкиваю на нем наручники.
Привычной скороговоркой:
– …Может быть использовано против вас…
– Эй! Полегче!
Я заваливаю его на кровать лицом вниз, по лбу у него пот течет.
– Заткнись!.. В суде…
– Вот сука! Сука, на хрена она копов вызвала? Сука паршивая!
Оттарабанив бодягу про права, сообщаю ему, что нас вызвал ребенок. Он поверить не может.
– Их в школе