Он медленно перевёл на меня взгляд.
– А потом к нам пришел новый бог – роскошь и нега, безудержное потребление, любому доступное, хотя бы в фантазиях. Торговые центры стали новыми храмами. После месива улиц, суеты и вони, дерьма собак и грязных брызг от машин, где человек ощущает себя лишним и ничтожным существом – он попадает в чистое и одухотворённое место, где всё посвящено таинству шопинга. Как крестьянин в средних веках приходил из своей тёмной и дымной избушки в храм с бесконечно возвышенными потолками – каменное здание с картинами на стенах и дурманящим запахом – сама атмосфера его тянула в иное измерение, доказывала, что потусторонний мир существует. Так и тут – торговый центр создает особое место силы. Вместо жертвоприношений – тут сжигается молодая энергия юных аниматоров, промоутеров и торговцев, которым бы веселиться беспечно, но приходится маяться на алтаре и ждать, пока ты не ссохнешься от грусти, не превратишься в седой кусок умирающего сала. Здесь смотрят кино, потребляют священную картошку фри, трогают пальцами дары заморские – высокотехнологичные иконы с диагональю в 100 дюймов. В супермаркетах можно посетить своим языком и желудком весь мир. Свою жизненную энергию ты сначала пережигаешь на проклинаемой работе в деньги, в числа, а их уже сам бросаешь следом на алтарь потребления. И так – круг за кругом, пока жив. Великое чудо!
Старик поднял трость и медленно обвёл её краем перед собой, будто показывая – «вот это всё».
– И именно здесь – я ведь не одно десятилетие провёл здесь – именно здесь человек раскрывается похлеще, чем на исповеди. Его видно насквозь, как бы он ни маскировался под личину занятого бездельника, молодящейся бабули, стареющего авантюриста. Видно и маску, и тебя под ней. Но тут маска становится прозрачной. Сколько у тебя денег, как ты их тратишь, как ты достаешь карточку, суетно или спокойно, смотришь ли на цену товара, откладываешь дорогое или берешь только его не глядя, ругаешься на жену или клянчишь у мамки мороженое – каждая деталь рисует тебя выпукло и чётко. Твои пристрастия в йогурте или хлебе говорят о тебе больше, чем ты сам можешь поведать за час пересказа своей жизни на смертном одре, стоптаны ли ботинки, какого цвета носки, часто ли ты стремительно подковыриваешь ноздрю и якобы тайком поправляешь трусы, брезгливо ли проходишь рядом с бедняками… Всё мне было видно, а меня не замечал почти никто.
Валентинов достал платок, обмакнул мокрые глаза, которые у него просто слезились, но выглядело то скорей как проявление мировой скорби.
– Простой охранник он подобен однозадачному роботу – чтоб не украли. Для него весь мир уже давно поделен, он смотрит лишь по внешним признакам, пара-тройка стереотипов, обмани их – и ты можешь стащить хоть пуд овощей под курткой. Я же видел людей насквозь, и хочу сказать, что воруют немногие. Их было бы больше – но они боятся. Даже не наказания, а позора, клейма ворюги. А кто не боится клейма – тот и ворует. Или от скуки – такое тоже бывает. Редко и от голода. Кто