Василий прав, он действительно был компанейским человеком, пусть и несобранным, безалаберным, но не вздорным. Отвечал охотно, вопросов лишних не задавал, подливал чаю и подкладывал пирог, купленный, возможно, к моему приходу. Или чьему-то еще, запамятованному прежде.
Еще подумалось, как таких совершенно разных людей смогла объединить выпивка. Или у них имелось общее прошлое, о котором мне попросту не известно?
– О женщинах что Шалый обычно рассказывал?
Гусев смутился.
– Да как вам сказать. Говорит какие они стервы, что мало дают, что глаз да глаз нужен, что только кулаком воспитаешь. Все в таком духе.
– Похождения свои расписывал?
Он задумался и довольно долго молчал. Наконец, пожал плечами:
– В общих чертах, чего-то конкретного нет, не вспоминаю. Вот только когда начнет, лучше останавливать, он злобится часто на всех баб без повода. Так что мы больше про футбол, хоть я его и не люблю. Если не чемпионат мира, конечно, тогда да. Жду, когда он у нас случится. Может, билет куплю, города повидаю. А то дальше Новосибирска и не был нигде, даже в Россию до сих пор не съездил.
Забавно, как мы, сибиряки, относимся, вернее, не относимся, к жителям Европейской части страны. Будто другое государство. У нас и столица своя, Новосибирск, его так часто и называют. Да и не единственная это особость – многие во время переписей указывали в качестве национальности именно сибиряк. И порой гордились этой особостью. Симонович так и поступил, потом нам об этом рассказывал, довольный. Впрочем, его национальность это отдельная песня, весьма невеселая. Достаточно сказать, что его деда, обычного участкового терапевта, в пятьдесят первом осудили на десять лет, прицепив к приснопамятному «делу врачей» – массовая истерия тогда охватила весь Союз. По слухам, усердно циркулировавшим и в нашей глуши, из России, ну да, откуда ж еще, к нам в Сибирь и на Дальний Восток собирались депортировать евреев, примерно как до того чеченцев, татар, венгров, армян, немцев… Да и сам мой коллега не избежал паскудных россказней властей, вздумавших бороться с мировым сионизмом – потому в восемьдесят четвертом он, тогда студент юрфака, поменял фамилию на мамину, став ненадолго Миловидским. В девяносто втором вернулся ныне хорошо всем знакомым Симоновичем.
– О детях он не рассказывал чего?
– Н-нет, не припомню такого, – Гусев замялся. – Своих у него не было, а о наших никто не рассказывал, даже Егорыч, хотя тот своего спиногрыза, как мы вдвоем окажемся, часто поносил.