– Хватит подметать, Сильвио. Отдыхай, – сказала мать, когда пришла домой, держа в руках небольшой сверток. – Вот, – она развернула полотняную салфетку и выложила горячий bombolone на маленькую тарелку, – твои любимые.
– Я не хочу есть, мама.
– Ешь, Сильвио. Они свежие. Их раздавали на празднике.
– Они совсем не такие, когда ешь их дома. Вкуснее, когда наиграешься, а потом берешь прямо с прилавка.
Мать снова завернула гостинец.
– Он не будет сладким, пока у тебя горькие мысли.
– У меня почти все мысли горькие. Чудо, что я вообще могу чувствовать сладость.
– Я тебя понимаю. – Она прижала ладонь к его лбу и осторожно коснулась марлевой повязки. – Как ты себя чувствуешь?
Сильвио отмахнулся от ее руки.
– Болит.
– Заживет. Вот увидишь, завтра утром уже станет лучше. Через несколько дней ты вообще об этом забудешь.
– Не забуду.
– Мы должны прощать.
– Я не могу.
– Даже если я пообещаю, что такое больше не повторится?
– Это будет повторяться до тех пор, пока я не вырасту и не покончу с этим. И то мне придется собрать свое собственное войско. Сейчас у меня никого нет. Есть только я. – Он попытался улыбнуться, отчего потянуло швы.
– И как им не стыдно было за вами гнаться! Будто звери. Их надо наказать за это.
– Не будет их никто наказывать. – Сильвио дотронулся до повязки.
– Доменика велела мне смазывать швы оливковым маслом, и тогда шрама не останется.
Сильвио закатил глаза:
– Тоже мне, возомнила себя доктором.
– Она хороший друг.
Сильвио не хотел произносить это вслух, чтобы не огорчать мать, но Доменика, по сути, и вправду была его единственным другом.
– Тяжело будет уезжать отсюда, – тихо сказала мать, оглядываясь вокруг.
– Священник хочет вернуть конюшню?
– Ты же знаешь, церкви всегда нужно больше места.
– Мама, а ты замечала, что наш священник живет в большом доме совсем один? Зачем ему столько комнат?
– Он важный человек.
– Мне нравится наш дом. Я хочу здесь остаться.
– Неважно, чего мы хотим. Я уже все решила. Мы должны уехать из Виареджо.
– Почему?
– Потому что у тебя все еще целы оба глаза. Они