даже на миг не задумалась идти к малознакомому батюшке из великорусской церкви ее нового прихода совета просить или исповедоваться об обычаях семьи. Ведь ее никто в новой семье не неволил принимать старую веру: хочешь – так молись, как привыкла, хочешь – по-старому, по-ихнему. По-настоящему, как они говорили. Просили, убеждали, но не приказывали. У мужниной семьи, принадлежавшей к Спасову согласию, закон не слишком строгий. По праздникам, как привыкла, ездила на подводе в церковь, пешком далековато; на исповеди лишнего не говорила – к чему? Муж со свекровью на праздники иногда ходили в «их» моленную за соседнюю деревню и уж обязательно ходили исповедаться, если приезжал наставник, а приезжал тот издалека. Свекор давно не ходил: ногами ослаб.

      Свекор умер скоро, два года с заячьим хвостиком не прошло, стал ее муж Сергей Силуанов хозяином в доме. А дом почти новый, большой просторный пятистенок, редкость по Акулининым временам. Даже зимой, когда топят вовсю по-черному, в избу, а не наружу открывая двери проветрить (иначе еще не умели), и глаза заволакивает-ломит от едкого дыма, струящегося из печи, можно не выбегать на двор, чтобы прополоскать морозным духом легкие, как в иных избах. Хватает на дыхание даже внутри дома. Большой дом, что говорить. В сенях столько бочек с соленьем и квашеньем умещается, что не сосчитать!

      Умер свекор, да и Господь с ним, но забрал с собою первенца Акулины, переслал на младенчика лихорадку. Такое за стариками водится, им скучно уходить в одиночку. Тем более осенью, когда на дворе тяжело и сыро, а Волга делается бурой, как круп гнедой лошадки под грузным дождем.

      Тут уж Акулина поплакала вволю: лучше бы свекор на тот, лучший, свет племянника своего Тимошку забрал, дурачка бессмысленного. Племянник вовсе зря хлеб ест, ни к какому делу его не приставишь, даже в подпаски не годится. Попробовали разок, так он отбившуюся корову, за которой его пастух послал, по кустам погнал. Напугал так, что та в кушыри залезла, с порезанным выменем вернулась.

      После смерти первенца Акулина перестала жалеть мужнина двоюродного брата-дурачка, принялась на него покрикивать, а то и затрещину влепит. К исповеди не ходит Тимофей – не от старой веры, вроде как «по нерадению», а «по малоумию»; так пишет дьячок. Ведра воды до сеней не донесет – расплещет половину. Только жрать горазд. Однако Акулина защищала Тимошку от насмешек соседских, чуть ли не в драку кидалась. Он же, дурачок, несмотря на взрослые года, с деревенскими мальчишками водился, а мальчишки безжалостные. Акулина боялась про себя (тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо, чтобы не сглазить – ее детки не такими будут!) и сколько раз думала, что если бы ее маменька знала, что в семье дурачки родятся, ни за что бы ее за Сергея не выдала. Или Акулина сама бы ушла от мужа, если у них такое в роду?

      Ушла бы? Нет. Куда идти? Тятенька обратно ни в какую не примет. Но не рожала бы, прыгала бы, едва обнаружив, что в тягости, с лавки на пол, с овина сверху в яму овинную, корешки-калган пила бы… Ладно, пусть рожала, но что-то придумывала бы потом, если