Однако я ступил на этот путь не с такими грандиозными целями. Напротив, я был озадачен конкретной проблемой, которая, на первый взгляд, вообще не имеет никакого отношения к линиям. Проблема заключалась в том, чтобы разобраться, как мы пришли к различению между речью и песней. Дело в том, что это различение, по крайней мере в той форме, в которой оно известно нам сегодня, в западной истории появилось относительно недавно. На протяжении большей части этой истории музыка понималась как словесное искусство. То есть музыкальная суть песни заключалась в звучности ее слов. И всё же сегодня мы каким-то образом пришли к понятию музыки как «песни без слов», лишенной вербальной составляющей. И в дополнение к этому мы также пришли к понятию языка как системы слов и значений, которая дана совершенно независимо от ее актуального выражения в звуках речи. Музыка стала бессловесной; язык замолчал. Как это могло произойти? Поиск ответа привел меня от уст к рукам, от вокальных декламаций к мануальным жестам, а также к отношению между этими жестами и следами, которые они оставляют на различных поверхностях. Может быть, затихание языка как-то связано с изменениями в понимании самого письма – как искусства вербальной композиции, а не письма от руки? Так началось мое исследование создания линий.
Однако вскоре я обнаружил, что недостаточно сфокусироваться лишь на самих линиях или на руках, которые их производят. Также необходимо было рассмотреть связь между линиями и поверхностями, на которых они проведены. Слегка обескураженный обилием различных видов линий, я решил составить предварительную таксономию. Хотя даже так оставалось много непроясненных моментов; два вида линий, похоже, выделялись на фоне остальных, и я назвал их нитями и следами. Впрочем, при ближайшем рассмотрении нити и следы оказались не столько безоговорочно различными, сколько взаимообратимыми. Нити способны превращаться в следы – и наоборот. Более того, всякий раз, когда нити превращаются в следы, формируются поверхности, а когда следы превращаются в нити, они растворяются. Следуя за этими трансформациями, я перешел от написанного слова, с которого начал свое исследование, к изгибам и поворотам лабиринта, а также к искусствам вышивки и ткачества. И как раз через ткацкие переплетения я в конечном счете окольным путем вернулся к письменному тексту. Тем не менее, независимо от того, в каком виде предстает линия – как тканая нить или как письменный след, – она всё еще воспринимается как линия движения и роста. Тогда почему так много линий, с которыми мы