Нет, правда, стабильно же, вроде, всё. И добился этого сам: что называется – именно собственным трудом. Именно твоими усилиями, твоё всё. Без вопросов твоё, так ведь – нет. Что-то гложет, не даёт уснуть. Или даёт, но не тебе. И не твоим безумным друзьям, которым «всегда больше всех надо». Точно ты частичка единого европейского или иного механизма… а они – те, кто станут тебе пенять относительно твоих же странных преференций, они – эти тени сомнений, коих всегда найдётся в избытке на твою облысевшую головушку.
Серебряный рубль с профилем Екатерины Великой позвал в детство чувством нереального ощущения близкого счастья…
А ты? Кто же ты, в конце-то концов? Тебе вовсе не так грустно, ты совсем не потерян для нового мироустройства. Ты – это тот самый ты, который давно уже устал быть человеком общества презрения, кому нельзя стать новым индивидом в силу изрядной изношенности ходовой части и механизмов поворота «подслеповатой башни»…
Ушла, отзвенела молодость, и нет причин поминать трагическое. Ты удовлетворён, старый?
«Старый» – именно так мы звали друг друга тогда, и ещё «крендель», «лопух» или «кошелёк», а однокурсницы – поголовно «кошёлки» (кроме той, единственной)! Да мало ли как ещё…
Вопреки нежеланию, – уж очень тяжело продираться сквозь текст в прошлое, – просматриваю заметки дальше. Почерк неровный: то мелкий, то покрупнее, острия букв торчат, как иголки из головы мягкотелого Страшилы, – обожаемого дочерью пугала. Такой была и его речь: формулировки задиристые, а смысл округлый.
Подруги считали мужа занудой и за спиной перешёптывались, жалели, а мне было приятно следовать кругами его мыслей. Как тогда, с выдрёнышем… Будто в голове его ныряет и выныривает серебряная монета, и меня тянет, тянет погрузиться в таинство мелькания смыслов. Только говорил он всегда сам с собой – я была наблюдателем, а не участником его размышлений. Так сложилось с самого начала. Кто виноват?
Когда мы столкнулись в институте – я по-цыплячьи желторотая первокурсница, Вадим на третьем, – он меня не узнал. Равнодушно скользнул взглядом и отвернулся. С болью в сердце я наблюдала: неприкрыто влюблен в зазнайку, которая делает вид, будто он ей нравится, но, чую я, ищет другого. Сидят на подоконнике, взявшись за руки, и я прохожу мимо, намеренно беззаботно болтая с Веркой. Ощущаю нутром, как зазнайка красива и как он увлечен ее русалочьими повадками, а себя чувствую побирушкой в поисках любовного подаяния…
«Ну что в нем хорошего? – убеждаю себя. – Худой, длинный. Глядит странно. Двигается неуклюже. Не от мира сего. Витает неизвестно где, принимает тебя за кого-то другого. И даже серебряной монеты больше в руке не вертит…»
А в ушах, вопреки собственным доводам: «На совершеннолетие подарю звезду с неба в обертке из перистых облаков!»
Совершеннолетие, о котором Вадим не помнит, через три месяца. Он в конспектах, диспутах,