В течение трех часов трудился дядюшка, не говоря ни слова, не поднимая головы, то зачеркивая свои писания, то восстанавливая их, то опять марая написанное и в тысячный раз все начиная сначала.
Я прекрасно знал, что стоит ему составить из этих букв все мыслимые словосочетания, и искомая фраза в конце концов получится. Но я знал также, что из двадцати букв получается два квинтильона четыреста тридцать два квадрильона девятьсот два триллиона восемь миллиардов сто семьдесят шесть миллионов шестьсот сорок тысяч словосочетаний! А в искомой фразе было сто тридцать две буквы, и эти сто тридцать две буквы могли образовать такое невероятное количество словосочетаний, которое не только подсчитать, но и представить себе невозможно!
Я мог не волноваться по поводу столь героического способа разрешить проблему.
Между тем время шло; наступила ночь; шум на улицах стих; дядюшка, все еще занятый разрешением своей задачи, ничего не видел, не заметил даже Марту, когда она приотворила дверь; он ничего не слышал, даже голоса этой верной служанки, спросившей его:
– Сударь, вы будете сегодня ужинать?
Марте пришлось уйти, не получив ответа. Что касается меня, то, как я ни боролся с дремотой, все же заснул крепким сном, примостившись в уголке дивана, между тем как дядюшка Лиденброк упорно продолжал писать и снова зачеркивать свои формулы.
Когда утром я проснулся, неутомимый исследователь все еще был за работой. Его красные глаза, волосы, всклокоченные нервной рукой, лихорадочные пятна на бледном лице в достаточной степени свидетельствовали о той страшной борьбе, которую он вел в своем стремлении добиться невозможного, и о том, скольких усилий, какого напряжения потребовали от него эти ночные часы.
Право, я пожалел дядюшку. Несмотря на то что я не без основания мог во многом упрекнуть его, тщетные усилия ученого тронули меня. Бедняга был до того поглощен своей идеей, что даже позабыл о гневных вспышках. Все его жизненные силы были сосредоточены на одном, и можно было опасаться, что, не находя исхода, они доведут его до гибели.
Я мог одним движением, одним словом освободить его от железных тисков, сжимавших его голову! Но я этого не делал.
А между тем сердце у меня было доброе. Отчего же оставался я нем и глух при таких обстоятельствах? Да в интересах самого же дяди.
«Нет, нет! я ничего не скажу! – твердил я сам себе. – Я его знаю, он захочет поехать; ничто не остановит его. У него безудержное воображение, и он рискнет жизнью, чтобы совершить то, чего не сделали другие геологи. Я буду молчать; я оставлю при себе тайну, обладателем которой сделала меня случайность! Открыть ее – значит обречь профессора Лиденброка на смерть! Пусть он отгадает ее, если сумеет. Я не желаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось упрекать себя за то, что я толкнул его на столь губительный шаг!»
Приняв это