Я прервал рассказ и замолчал. Адвокат махнул рукой в сторону записывающего устройства и подал мне знак продолжать.
– Болезненное состояние, которое я вызывал в своей тёте, можно было бы назвать родственным отторжением. Именно по праву родства она решила раз и навсегда, что я являюсь недостойным, жалким и непутёвым существом. Мои успехи в учёбе она преуменьшала и приписывала их усидчивости и хорошей памяти. Тут же добавляя, что в стране и без меня хватает деревенских философов и лингвистов. Мне казалось, что, если бы у неё была возможность стереть всё начисто из моей головы, как из компьютерной памяти, она бы сделала это незамедлительно одним или двумя настойчивыми щелчками. Это принесло бы ей ощутимое, но недолговременное облегчение. Ведь ненавидела она меня целиком, уничтожение моего внутреннего мира не удовлетворило бы её: до тех пор, пока я находился поблизости, о прекращении её гневных припадков не могло быть и речи.
Записывающее устройство вновь зашипело и замигало. Адвокат встряхнул головой. Но шипение прекратилось так же неожиданно, как началось. Раздался хлюпающий звук удовлетворения, и лампочка погасла.
– Вот, пожалуй, и всё. Осталось только рассказать о том, что послужило последним толчком для моего отъезда за границу. Решение было принято в один день, как часто в таких случаях происходит, окончательно и бесповоротно. Что явилось главной причиной, догадаться несложно. Трудно было исчерпать всю глубину исходившей от моей уважаемой тёти нелюбви, непосредственным объектом которой стал я. Трудно было испытывать неудачи при бесчисленных попытках примирения и думать о том, как счастливо я мог бы жить, если бы всё сложилось иначе. Легче оказалось просто свыкнуться со своим уделом и надеяться на лучшее. Когда мне исполнилось двадцать два года, огромную страну, где я родился, разбил старческий паралич. Главный коммунист, недалекий деревенский парень, только и делал, что болтал часами по телевизору. Какую мысль хотел он донести до нас, своих верных и безропотных поданных, ценящих больше всего на свете своё неведение? Оратор-самородок говорил самозабвенно, растягивал гласные звуки и не спотыкался на