Вечер за вечером она любуется закатом, а я из своего укрытия любуюсь ею. Вчера и сегодня тоже я обнаружил, что ночью и днем жду этого часа. Женщина, чувственно-гибкая, как цыганка, с ее слишком большим, слишком ярким платком на голове, кажется смешной. Однако я чувствую – наверное, слегка подшучивая над собой, – что, если бы мог на мгновение ощутить на себе ее взгляд, услышать обращенное ко мне слово, на меня пахнуло бы спасительным теплом, исходящим от друзей, от невесты, от родных.
Должно быть, мои надежды порождены препятствиями в образе рыбаков и теннисиста с бородкой. Сегодня меня рассердило, что женщину сопровождал на скалу какой-то тип в теннисном костюме; это не ревность, но вчера я тоже ее не видел – когда я шел к скалам, на пути у меня оказались рыбаки; они ничего не сказали – я спрятался, и меня не заметили. Я попытался обойти их сверху – бесполезно: там, глядя на них, стояли их друзья. Пришлось сделать большой крюк, я подошел, когда солнце уже село и пустынные скалы ждали приближения ночи.
Наверное, я собираюсь совершить ужасную глупость: эта женщина, греющаяся в последних солнечных лучах, может выдать меня полиции.
Я к ней несправедлив, но не могу забыть, как оберегает нас закон. Те, кто определяет наказание, распоряжаются нашей жизнью, и мы, защищаясь, отчаянно цепляемся за свободу.
Сейчас, грязный, обросший, изрядно постаревший, я питаю надежду на благотворное общество этой несомненно прекрасной женщины.
Верю, что главная трудность мимолетна: изменить первое впечатление в свою пользу. Наружность обманчива, я должен это доказать.
За пятнадцать дней приливы трижды превращались в наводнения. Вчера я чудом не утонул. Вода застигла меня врасплох. По своим зарубкам я высчитал, что большой прилив должен быть сегодня. Если бы на рассвете я заснул, то уже был бы мертв. Очень скоро вода стала прибывать с решимостью, какая овладевает ею раз в неделю. Я был настолько легкомыслен, что теперь не знаю, чему приписать эту неожиданность: ошибкам в расчетах или временному изменению периодичности больших приливов. Если приливы изменили свои привычки, жизнь в этом болоте станет еще рискованнее. Однако я приспособлюсь. Я перенес уже столько лишений!
Множество дней я был болен, в жару, страдал от болей и ломоты, заботясь лишь о том, как бы не умереть с голоду, не в силах писать (а я должен высказать людям свое возмущение, я дорого заплатил за это право).
Когда я приехал, в кладовой музея были кое-какие припасы. В печи – классической закопченной печи – я испек из муки, соли и воды несъедобный хлеб. Вскоре я стал есть сырую муку из мешка (запивая ее водой). Но всему пришел конец, даже порченым бараньим языкам, даже спичкам (я расходовал по три штуки в день). Насколько выше нас по развитию стояли изобретатели огня! Много дней – неловко, исцарапывая руки в кровь – я бился над изготовлением ловушки; когда она наконец сработала, я смог полакомиться птичьим мясом – окровавленным, сладковатым. Следуя традиции отшельников,