Больше всего меня захватывал открывавшийся глазу грозный мир горного Заполярья. Август еще не кончился, а осень шла полная. По небу ползли глухие тучи, временами они разрывались, и тогда непривычно низкое солнце заливало горы и долины нежарким и неярким сиянием. С юга Норильск ограничивали овалом три горы – с одного края угрюмая, вся в снежниках Шмидтиха, в середине невысокая – метров на четыреста – Рудная, а дальше – Барьерная. За ней простиралась лесотундра, мы видели там настоящий лес, только – издали – совершенно черный. Север замыкала совершенно голая, лишь с редкими ледниками, рыжая гряда Хараелак – тогда это было совсем неживое местечко, типичная горная пустыня. Нынче там сорокатысячный Талнах, строящийся город-спутник Оганер – по плану на 70–100 тысяч жителей. Я сейчас закрываю глаза и вижу северные горы в Норильской долинке – и только мыслью, не чувством, способен осознать, что эти безжизненные, абсолютно голые желто-серые склоны и плато, ныне площадки великого строительства, – кладовая новооткрытых рудных богатств, которым, возможно, нет равных на всей планете.
А на запад от нашего второго лаготделения, самого населенного места в Норильске, простирались великая – до Урала – тундра, настоящая тундра, безлесая, болотистая, плоская, до спазма в горле унылая и безрадостная – мы недавно ехали по ней, вдавливая железнодорожную колею в болото. И в нее неподалеку от наших бараков врезался Зуб – невысокий горный барьерчик, выброшенный из Шмидтихи на север каким-то сейсмическим спазмом, странное его название точно отвечало облику.
Когда, прислонившись к стене нашего барака, я смотрел на угрюмые горы, закрывавшие весь юг, ко мне подошел Саша Прохоров.
– Нашел чем любоваться!
– Страшусь, а не любуюсь. Неужели придется прожить здесь и год, и два?
Я и не подозревал тогда, что проживу в Норильске не год и не два, а ровно восемнадцать лет…
Всему соловецкому этапу дали несколько дней отдыха. А затем УРО – учетно-распределительный отдел – сформировал рабочие бригады. В одну из них определили и меня. В УРО служили, мне кажется, шутники, они подбирали людей по образовательному цензу и званиям. Если бы среди нас было много академиков, то, вероятно, появилась бы и бригада академиков-штукатуров или академиков-землекопов. Но в тот год академик нашелся только один, и из него сыпался такой обильный песок, что этого не могли не заметить и подслеповатые инспектора УРО – дальше дневального или писаря продвигать его не имело смысла.
Наша бригада называлась внушительно: «бригада инженеров». В ней и вправду были одни инженеры – человека сорок или пятьдесят. Все остальные комплектовались смешанно – в них трудились учителя, музыканты, агрономы. В смешанные бригады кроме «пятьдесят восьмой» вводили и бытовиков, и уголовников: и тех и других в соловецком этапе хватало, а еще больше прибывало в этапах с «материка», плывших не по морю,