Слезы потекли из глаз исцеленного, и губы его прошептали:
– При всяком дерзновении возвеличится Христос в теле моем, жизнью то или смертью… Не может быть иначе, потому что для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение… Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то и не знаю, что избрать…
Странный гость удивился до того, что даже сделал несколько торопливых шагов к кровати.
– Довольно противных мне речей, больной!.. – пользуясь тем, что стоял почти рядом, он наклонился к давно не мытой, пахнущей потом голове и прошептал: – Иначе я прикончу тебя быстрее, чем твоя лейкемия!! Что ты выбираешь?!
– Я выбираю, – сказал умирающий, вонзив беззащитный и оттого цепкий взгляд в пол, – жизнь.
– Замечательно! – восхитился гость. – К тебе придут. Завтра. И ты получишь все, о чем мог только мечтать. Но помни о нашем договоре, потому что если ты отступишься от него, к тебе вернется боль.
Ужас вселился в глаза больного. Еще совсем недавно преданный вере странник опустился на кровать, закрыл лицо руками и качнул головой. Он не хотел возвращения боли. Боль рвала его на части.
Услышав и увидев то, в чем был ранее уверен, гость медленно подошел к кровати и склонился к уху Старостина.
– Ты спрашивал, кто я? – едва слышно прошелестели его губы. – Ты говорил, что я похож на бога? Ты ошибся, больной… Я и есть – Бог.
Он не спеша дошагал до двери, посмотрел в последний раз на перегородку, словно сквозь занавесь из персидского шелка, и вышел вон. Ни единого звука он не издал, ни единого слова не оставил.
Он спустился вниз по шатающейся лестнице, доски в ступенях которой чередовались почти в правильной последовательности – новая, желтая, за нею старая, черная и гнилая – и оттого казались клавиатурой видавшего виды пианино. Так же не торопясь пересек убогий холл, и уже почти в дверях столкнулся со старушкой, одной из тех, что встретили его на входе.
– Куда же в такую завируху? – забеспокоилась она. – Отсидитесь, чайку испейте.
Гость качнулся в сторону кухни, соображая, куда могла деться вторая сестра милосердия. С этой мыслью он вошел в комнату, где стоял, пылая жаром, все тот же самовар, и облокотился на стол. «Тула», – прочитал гость на мятом, блестящем, как зеркало, боку.
– А Ангелина Матвеевна, что же, – задумчиво пробормотал он, – цейлонским не греется? Не так уж тепло у вас здесь, как я теперь вижу.
Не дождавшись ответа, хотя времени для него он выделил предостаточно, гость скосил глаза и увидел, как Антонина, открыв рот и дрожа, словно в ознобе, сидит на стуле и смотрит в самовар. На то его место, где должны обязательно отражаться лицо и плечи странного наследника Сергия-мученика. Она смотрела, однако отражения будущего владельца половины дома на Москве-реке, как ни силилась, на блестящей поверхности не видела…
Мятый бок был вогнут, и каверза