– Принеси одеяло, – крикнул я ему. – А еще лучше – тащи весь мешок. Медицинскую сумку с морфием захвати. Потом поднимайся ко мне.
Через двадцать секунд он вернулся. Поймав мешок и коробку с морфием, я положил их на изуродованный пол рядом с собой и протянул руку Джекстроу. Однако, в отличие от низкорослых и грузных гренландцев, мой приятель был самым ловким и подвижным человеком из всех, кого я знал. Он подпрыгнул, ухватился одной рукой за нижнюю кромку окна, а другой – за центральную стойку и с легкостью перебросил ноги и тело внутрь кабины.
Сунув ему в руки фонарь, я принялся рыться в мешке. Достал одеяло и закрыл им убитого, подоткнув края таким образом, чтобы его не сорвало ледяным ветром, гулявшим по изуродованной кабине.
– Одеялу каюк, – проворчал я, – но зрелище не из приятных.
– Зрелище не из приятных, – согласился Джекстроу. Голос его прозвучал уныло. – А что скажете об этом?
Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал. В левой, почти не пострадавшей части кабины я увидел командира самолета. Все еще пристегнутый ремнями к креслу, летчик сидел на первый взгляд целый и невредимый, уткнувшись лбом в боковое стекло. Сняв меховую рукавицу, варежку и шелковую перчатку, я потрогал его лоб. Вот уже целых пятнадцать минут мы находились на этом лютом холоде, и я готов был поклясться, что холоднее, чем у меня, человеческая плоть не бывает. Но я ошибался. Я надел перчатку и рукавицу и отвернулся от мертвеца. В тот вечер было не до вскрытия.
В нескольких футах от кабины пилота мы обнаружили радиста. Он полусидел-полулежал, видно ударившись о переднюю стенку своего закутка в момент аварии. Правой рукой он по-прежнему сжимал вырванную «с мясом» ручку передней панели рации, похоже навсегда вышедшей из строя.
При свете фонаря я обнаружил на переборке следы крови. Склонившись над потерявшим сознание человеком – он еще дышал, – я снова снял перчатки и осторожно пощупал его затылок. Затем столь же осторожно убрал их. Меня охватили отчаяние и ярость. Разве я смогу оперировать пациента, у которого сломан шейный позвонок, да еще в таком состоянии? Даже если бы мне предоставили лучшую операционную в Лондоне, я не смог бы поручиться за его жизнь. В лучшем случае он бы уцелел, но остался слепым: зрительный центр наверняка поврежден. Пульс был учащенный, слабый и не слишком ровный. Мне пришла в голову подленькая мысль, которой я тотчас устыдился: этого бедолагу мне вряд ли придется оперировать. Если после неизбежной встряски, которая ему предстоит, когда мы станем вытаскивать его из самолета и по жуткому холоду повезем к себе в барак, он останется жив, то произойдет чудо.
Вряд ли несчастный когда-нибудь придет в себя. Но на всякий случай я ввел ему дозу морфия. Потом, поудобнее положив больного, мы закрыли его одеялом и двинулись дальше.
Сразу за радиорубкой находилось узкое помещение, занимавшее